Цена: 350
Купить

Валентин Никитин

Поэт, литературовед, православный публицист, богослов, доктор философии.

Валентин Никитин: «Человек отменяется»

"Бог привлекает к себе чистотой помысла, а дьявол искушает сладостью комфорта" – такой звенящей струной прозвучал идейный лейтмотив в романе А.П. Потёмкина «Изгой» (М., «ПоРог», 2003). Писатель уверенно позиционировал себя, как соратник Ф.М. Достоевского, пытливый совопросник века сего. От которого не скрыто, на какие ухищрения идет дьявол, искушая человека по попущению Свыше. Главный герой романа князь Андрей Иверов (персонаж автобиографический) предстал в романе как мыслитель с мятущейся душой, волнуемой мировыми проблемами, судьбой человечества и России. Было интересно и поучительно, как он пытается обрести в Родине «изнанку бытия», некую запредельную духовную реальность. Концепция виртуальной реальности, которую последовательно развивал писатель, в совокупности с его экономическими идеями, явились действительно новым и веским словом в литературе и общественной мысли. 
Сравнивая князя Андрея Иверова с героем «Идиота» князем Львом Мышкиным, автор предисловия к роману «Изгой» Н.М. Смирнова сделала тогда тонкое различение: «герой Достоевского болен душевно, Потёмкина – духовно». «Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное» - назидает св. апостол Павел (1 Кор. 15,46). В этом контексте была очевидна прямая связь и органическая обусловленность Иверова и Мышкина, идущая от лермонтовского «героя нашего времени» Печорина. Меняется время, меняются и его герои. «Не плоть, а дух растлился в наши дни» - подчеркивал Ф.И. Тютчев. Еще точнее, перефразируя гениального поэта, можно было сказать так: «И плоть, и дух растлились в наши дни»! Но поставить здесь не восклицательный, а вопросительный знак. Оба таких знака – и вопросительный, и восклицательный, ставил Потёмкин в судьбе своего героя, на изломе его жизненных путей.

Наиболее интересными казались в «Изгое» религиозно-философские умозрения героя, идейные споры обитателей психиатрической больницы, палаты № 7. В отличие от А.П. Чехова, который мало интересовался метафизикой, еще меньше – мистикой или специальными богословскими проблемами, А.П. Потёмкин ими очень даже интересовался. И проникал в их потаенные глубины. Его герой знал даже о разительном расхождении в литургической и обрядовой традиции Святой Горы Афонской и остального православного мира: на Афоне иной критерий посмертной святости, не нетление, а наоборот - чем раньше истлеет прах почившего, тем он более свят…

Князь Андрей Иверов задавал Всевышнему пытливые вопросы, типичные для сознания человека, разуверившегося в смысле бытия, оказавшегося в экстремальной ситуации, но не утратившего притяжения к Абсолюту. Казалось, вот-вот – и зазвучит вызов Творцу, будет возвращен Ему «билет» в рай (вслед за Алешей Карамазовым), - если мир «во зле лежит» и не осуществились в нем божественные обетования.

Так, очень эмоционально и экспрессивно, рисовал Потёмкин искушения человеческой души в пограничных состояниях, которые в аскетике называются «диавольскими приражениями» и исходят от инфернального источника зла. Сатана искушал Иверова и самоубийством, и властью над миром, и бегством в виртуальную реальность. Но ему противостояло необоримое правдоискательство героя – искание Истины, то есть, Христа.
«Изгой» был анонсирован Потёмкиным, как 1-я часть трилогии «Тернии духа». Хотелось верить, что мятущийся герой в следующих частях трилогии обретет свет и покой в христианском откровении, в понимании того, что Святой Дух – не измышленная им мифопоэтическая «виртуальность мира», а совершенное начало жизни и бытия, сверхприродная, одухотворяющая мир божественная Сила, которая есть Любовь, к которой человек может и должен быть причастен. Обретет высшее предназначение в исповедании того, что истинная цель человеческой жизни состоит именно «в стяжании Духа Святого Божьего», как наставлял преподобный Серафим Саровский помещика Мотовилова. Такое стяжание и делает человека свободным. Ибо подлинная свобода – в следовании Богу. Именно в этом смысле привычное словосочетание «раб Божий» могло обозначать свободного человека, к идеалу которого устремлен изгой. Брезжила надежда, что Александр Потёмкин сможет творить в русле христианской традиции, избегая тех искажений, которых не удалось избежать Михаилу Булгакову. Следуя спасительной заповеди Христовой: "Ищите же прежде Царства Божия и правды Его " (Мф.6,33). Помня о завете апостольском: «Дети! храните себя от идолов» (1 Ин.5, 19-20). 

К глубокому сожалению, А.П. Потёмкин не продолжил заявленной им трилогии. Одно за другим появлялись его новые произведения - «Стол» (2004 г.), «Я» (2004 г.), «Мания» (2005 г.), но тональность их звучала совсем в другом регистре. Писатель обнаруживал здесь свои новые грани, дарование выдающегося сатирика, прямого продолжателя М.Е. Салтыкова-Щедрина. Но мысль его все глубже погружалась в некие инфернальные сферы. Некоторые страницы, особенно в «Мании», просто шокировали – они как будто дымились серой... Герои этих сочинений не только подвержены сильным искушениям, они охотно им отдаются, впадают в дикие соблазны, грехи, прегрешения и пороки. Автор глазами своих персонажей заглядывает в бездну - и бездна начинает отражаться в его душе: бездна бездну призывает… Да, герои имеют силу увлекать за собой не только читателей! Не скрою: нам уже тогда стало боязно за писателя. Трудно было удержаться от упреков в том, что он утратил ответственность за своих расхристанных героев, которые бряцали воинствующим материализмом, бросали вызов Небу, и вызовом этим недальновидно, но искренно бравировали.
Конечно, не эта искренность, а беспросветно-удручающий нигилизм вызывали невольную реакцию отторжения. Пришлось вспомнить о таком слове, как епитимья. Если бы я был священником, обладающим харизматическим даром связывать и разрешать, а писатель моим прихожанином, то я бы непременно наложил на него строгую епитимью. Разумеется, лишь как "врачевство духовное", а не наказание. О чем и было нелицеприятно сказано Потёмкину. «Хлеб-соль ешь, а правду режь», - гласит русская пословица. Или, из глубины веков: «Amicus Plato, sed magis arnica veritas»… Но лучший наш судия – наша собственная совесть, из ее глубины рождается покаяние. Покаяние ведет нас к очищению или катарсису, которого взыскует каждая человеческая душа, - и тем сильнее, чем глубже ее погружение в материю. Писатель, казалось нам, дошел в «Мании» до крайней точки такого погружения. Хотелось верить, что точка эта будет пройдена, и маятник качнется в другую сторону… 

И вот, перед нами новое творение Александра Потёмкина - роман «Человек отменяется» . Автор одноимённого трактата «Человек отменяется» известный христианский апологет Клайв Льюис (1898-1963) предостерегал против прогресса, оторванного от религии: он назвал сделкой с чертом ситуацию, «когда человек в обмен на могущество отдает природе всё, вплоть до самого себя»… Однако, - в пику Льюису? - в романе Потёмкина подняты на щит противоположные идеи. Об этом и пойдет речь далее. 
Как известно, на процессах канонизации в Католической Церкви т.н. «адвокат Диавола» (advocatus Diaboli) старается поддержать сомнения в действительности совершенных усопшим чудес, чтобы препятствовать его прославлению. В противоположность ему, «адвокат Божий» (advocatus Dei) защищает достоинства и заслуги почившего и приводит доводы в пользу его святости. Но и тот, и другой – необходимые и, можно сказать, равновеликие фигуры в ходе судебного разбирательства. Ибо, как гласит латинская пословица, «да будет выслушана другая сторона».

Хотелось бы и нам выслушать обе стороны, pro et contra. Обе они – за и против человека - представлены в новом романе Потёмкина «Человек отменяется». Хотя, увы, совсем не в равновеликой степени. Однако, ведь так и должно быть? - согласно объективному ходу и содержанию самой тяжбы, захватывающей дух препирательством о достоинстве или недостоинстве человека. Диавол, как известно, - «лжец и отец лжи» (Ин.8,44), но логика рассматриваемого процесса требует от его адвоката: говорить правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Такова apriori внутренняя, чрезвычайно противоречивая, логика и диалектика данного произведения. Таковым и должен быть его пафос – пафос правдоискательства.
В старой пинакотеке Мюнхена поражает картина художника XV века Михаэля Пахера «Дьявол, протягивающий молитвенник святому Вольфгангу» (на ней бес изображен в ультрасовременном шлеме вроде пришельца с НЛО). Не этой ли картиной вдохновлялся гений Гёте, когда вложил в уста Мефистофеля следующую «самохарактеристику»:

« Я - часть той силы, что без числа 
Творит добро, всему желая зла».
(«Фауст», пер.Б. Пастернака)

По объёму и масштабу роман Потёмкина напоминает средневековый трактат - это огромный кладезь, точнее, компендиум информации, своего рода энциклопедия актуальных, захватывающих воображение проектов. Глобальные вопросы - от сотворения мира и его биологической эволюции до будущего социально-инженерного мироустройства; проблемы, которые ставит перед нами современная наука и технический прогресс (в частности, генная инженерия, искусственное зачатие или клонирование, «пересадка разума на жесткий диск» и т.п.), - всё это привлекает пристальное внимание писателя. Он умело транслирует интереснейшие, дерзновенные и рискованные идеи устами своих героев, вписывая их в ту или иную систему координат. Выступает, например, с апологией эвтаназии, повсеместной легализацией которой ознаменуется начало XXII века. И мы воочию видим, сколь разительно обозначился в наше время вопиющий разрыв и контраст между высоким уровнем научных знаний и низким уровнем этики. К какой катастрофе это может привести и ведёт…
Но не уместно ли, однако, вспомнить здесь о мудрости древних, которая гласит, что есть ненужные знания, которые проходят сквозь наш ум, как вода сквозь решето? В романе Потёмкина и с «водой», и с водкой («огненной водой») - явный перебор. Так может показаться и тем, кому не интересны экономические экстраполяции автора, кто устает от сухой цифири и статистических сведений; и тем, кого утомляют экскурсы в область древней истории, географические глоссы и геополитические измышления, несмотря на их остроту и злободневность; всё это совсем необязательно для художественной ткани романа.

Обязательно здесь, прежде всего, другое - дар творческого именования. Отметим с удовлетворением, что писатель наделил своих героев образными и выразительными именами, уходящими в подтекст, имеющими метафизический смысл. Так, например, имя Чудецкой Анастасия означает в переводе с греческого «воскресительница», да и в самом звучании ее фамилии слышится отзвук чуда. А чего стоят в контексте романа такие фамилии, как Трепов, Лапский, Кирпичников, Чубринин, Дыгало!..
В качестве эпиграфов писатель предпослал роману два броских изречения:
1) «Необходимо очень много моральности, чтобы быть безнравственным в утонченной форме» (Ф. Ницше); 
2) «Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает» (Ф.М. Достоевский).
Эпиграф должен быть подобием хорошего камертона – он сразу же даст нужный настрой инструменту. Оба афоризма, сами по себе парадоксальные, более того, паралогичные (и даже двусмысленные), представляются нам весьма удачными применительно к роману, так как хорошо отражают его двойственность и противоречивость, одним словом, амбивалентность. 
Сюжет романа очерчен еле заметным пунктиром; как ручей в песках пустыни, он теряется по мере того, как читаешь это чрезвычайно затянутое произведение. Один за другим следуют пространные (и престранные!) внутренние монологи, сплошной «поток сознания», превосходящий по своему накалу и произведения творцов «нео-романа», и пьесы создателей «театра абсурда». Фабула преднамеренно нарочита, действие романа разворачивается в некоей виртуальной сфере, созданной всецело воображением писателя, - начиная с первых страниц, когда пенсионер Семен Химушкин смотрит на себя в зеркало. Знакомая физиономия в зеркале описана автором мастерски, это сплав сюрреализма с реализмом критическим и даже, если хотите, с реализмом мистическим. Здесь автор выступает как новатор, в знакомом нам амплуа «аргонавта виртуального мира», как его удачно окрестила С. Г. Семёнова, наиболее глубокомысленный интерпретатор творчества Потёмкина . Вообще, в романе немало ярких страниц, делающих ему честь, как художнику слова. Восхищает удивительная метаморфоза, когда Химушкин, перевоплотившись в зернышко, попадает в бункер и едет на элеватор, всеми фибрами своего естества ощущая себя ничтожной частичкой в струйке пшеницы. Отметим, что повторяющаяся метаморфоза - излюбленный (и совсем не банальный) приём автора: «Пребывая в одном обличье, он способен был радоваться, любить и наслаждаться; находясь в другом, испытывал ненависть и злобу, отрицание всего, с чем сталкивался, а его желчные насмешки над поведением и мыслями человека, над устройством жизни были нескончаемы. Если в одно время он стремился владеть миром, то в другое – отвергал, презирал его. Он был то злым критиком всего сущего, то фанатом надуманного, нет-с, реально существующего в его сознании представления».
Поток такого сознания то течет в одном русле, то причудливо и странно раздваивается и дробится. Мысли (преимущественно, экскурсы в область политэкономии, политологии, культурологии и истории) интересны, анализ новейшей, после-ельцинской ситуации в России кажется злободневным и смелым. Да это так и есть. Надо отдать должное бесстрашию хирурга, который своим скальпелем умело вскрывает гнойник и мастерски оперирует больного.
Но не будем обольщаться, ибо всё это - лишь виртуальная реальность: «Громкий скандал хочется устраивать лишь в собственной голове, будоражить лишь себя суровой критикой режима», - резюмирует герой-оборотень Химушкин, «перевоплощающийся» в олигарха Гусятникова.

Язык этих, да и других героев усреднен, «средне-статистичен», если можно так выразиться. Не оттого ли они выглядят марионетками на ходулях? При всем при этом, следует признаться, автор управляет ими искусно. Отсутствие индивидуализации речи, что может показаться существенным художественным изъяном, - другой прием писателя, посредством которого удается зафиксировать усредненность и возросшую энтропию современного мира. Я бы назвал этот феномен коллективного сознания и схожего языка «мозаичным сознанием». Наиболее заметная особенность такой мозаики, однако – ее скандальность. Да, именно в скандале - главный пафос и лейтмотив романа, о чем неустанно сообщают герои: «Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться?»; «Вот я публично молчу, но жестоко скандалю внутри себя»; «Я человек творческий, расположенный к скандалам в собственном разуме»; «Наш удел – сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах»; «Человек без притворства, без мнимой или реальной борьбы, без грандиозных скандалов в разуме – полностью обреченное существо» - и т.д. и т.п. 
Бредовая навязчивость идеи скандала как бы свидетельствует о душевной болезни героев, заслуживает нашего сердобольного участия. Автор (не будем смешивать героев и автора), чрезвычайно склонный к эпатажу, уверенно дирижирует многоголосым хором своих скандалистов, и хотя его собственный голос трудно различить, он нет-нет да и прорежется в этом «полифоническом» оре: «Ведь частенько бывает, думаешь одно, а сам с собой говоришь совсем о другом. Видимо, такова особенность одиноких скандалистов»… Одиноких и одиозных! – добавим мы. Nomina sunt odiosa. 
Поведенческий лейтмотив героев романа, их жизненное credo выражено в следующем самовнушении: никакого гуманизма! поклоняйся идолам, как твои предки! законное, христианское, традиционное, вековое гони из себя всеми силами! Вот отчего Химушкин восклицает с очевидной издевкой, явно кого-то пародируя: «Я, господа, русский человек!.. Без роковой ошибки я не человек, я не русский! Если во мне нет злобы, если я не ощущаю муки в каждом дне, если не испытываю ночных страданий, дневных невзгод и страхов, то что за жизнь у меня?.. Русским наслаждаться жизнью сам Господь запретил!.. Наш удел – сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах».
Подобным же образом рассуждает олигарх Гусятников (и здесь нам всё труднее отличить мысль авторскую от мысли его героя, это, как говорится, «не-разлей-вода»):
«Русский человек не способен на жизнь среднего класса, на законопослушание. Игры воспаленного разума не позволят ему вести образ жизни европейского середнячка. Нам крайности нужны, страсти великие. Пронизывающая всю суть человеческую любовь, всепоглощающая ненависть должны обуревать нас или русская рулетка постоянно соблазнять роковым выстрелом нагана: быть или не быть...!». 
Казалось бы, эти мысли в русле привычной «карамазовщины»; но разве не достигает здесь автор уровня больших и важных историософских обобщений? Для нас важно, однако, уяснить другое: есть ли в романе поиск «русской идеи» на новом этапе национального самосознания, которое переживает сейчас Россия? Или, напротив, автор развенчивает эту идею?.. На первый взгляд, в романе есть и то, и другое; его идейная многомерность и полифонизм очевидны. Спору нет, Потёмкин хорошо знает и превосходно ориентируется в реалиях русской и европейской жизни, свободно оперирует их ценностными категориями, выступает как независимый, не ангажированный мыслитель. Не случайно в романе то и дело мелькают фразы на разных иностранных языках. И это не «макароническая поэзия», а органические вкрапления «инояза» в «новояз», мотивированные и оправданные контекстом. И речь в романе идет не о немцах или грузинах, а о русских людях. Именно они (за редкими исключениями вроде француза Мишеля) являются действующими героями.

Однако, было бы ошибкой полагать, что в романе отменяется русский человек; отменяется человек вообще, житель планеты Земля, потомок Адама и Евы.
В таком идейном плане нельзя игнорировать, недооценивать или искажать библейское учение о сотворении праотцев Богом, с его глубоким богословским подтекстом, ограничившись упоминанием о том, что кто-то из мудрецов назвал человека Адамом, что в переводе с древнееврейского означает «красная глина». Это дает герою романа Виктору Дыгало повод для иронии и сарказма: разве можно сотворить что-то достойное из такого «низменного» материала, прилипающего к обуви? А Химушкин обобщает: «Как такое возможно, чтобы столь невероятной силы разум, которым обладает Создатель, был способен так низко опуститься, можно сказать, даже пасть, чтобы слепить на заброшенной в метагалактике масенькой планете жалкого человечка? Для чего Ему такое падение? И зачем Ему понадобился такой неэффективный продукт?».
Гусятников сознает себя «мизантропом высшей гильдии», который «с восторженным чувством» не только глумится над людьми, но ненавидит и презирает «всё Адамово» в самом себе. Будто в противовес Создателю, сотворившему человека свободным в его богоподобии, Гусятников вынашивает иной план - создать феодальную вотчину на Орловщине, в которой он был бы помещиком-самодуром, безраздельно и безнаказанно распоряжающимся жизнью своих крепостных, унижая и оскорбляя, издеваясь и глумясь над ними. И такую вотчину он создает. В ней и русские, и выходцы из Средней Азии, люди разных сословий и профессий, вселенский сброд, - как их можно было бы назвать, следуя внутренней логике романа. Эту вотчину Гусятников именует уменьшительно-ласкательным словом «Римушкино», пародируя идею т.н. «третьего Рима», которым могла стать, да так и не стала Москва. Описывая Римушкино, Потёмкин не нуждается в правдоподобии, он отбрасывает всякие условности, он строит свой собственный мир, упорно сдвигая огромные тектонические плиты, доводя пародию до саркастического гротеска. Римушкино - экспериментальный полигон из нескольких бараков, где на различных искушениях, пороках и грехах (убийство, распутство, чревоугодничество и т.д.) испытуется запас душевной прочности и предел человеческого в людях. Проверяется дуализм их противоречивой тварной натуры, раздваивающейся между полюсом животным, более того – звериным, и полюсом собственно человеческим (тяготеющим к ангелам, хотя этого писатель не хочет признавать). Как у Г. Державина: 

«Где кончил тварей Ты телесных, 
где начал Ты духов небесных
и цепь существ связал всех мной».


Цепь эта в романе, однако, не имеет опоры в Боге, поэтому оказывается гнилой… Онтологическое величие человека – как дутое золото, оно обманчиво, потому что фальшиво; в биологическом отношении наиболее близкими к человеку видами являются даже не приматы, а крыса и свинья!.. Современный человек выродился, он не оправдывает своего высокого предназначения, его песенка спета, он отменяется! – такова магистральная идея романа. Отсюда и все саркастические насмешки над старомодным достоинством человека. В умении вывернуть наизнанку человеческие пороки, показать их животную природу, поврежденную грехом, писателю никак не откажешь! И аргументы он находит, скажем прямо, убийственные. Вот, например, мысли Ивана Гусятникова, перед которыми «меркнут» все рассуждения Родиона Раскольникова:
«Зверь убивает по инстинкту, а человек – сознательно. Значит, убийство весьма характерно для человеческой природы. Так вот, этот вопрос опять начал занимать меня. Смогу ли я вообще убить? В этом вопросе скрывается что-то таинственное, сокровенное. Если многие могут, если даже известные и талантливые люди совершают убийства? А я? Смогу ли? Но не просто убить из-за угла, а смотря жертве в глаза? Убить с холодностью хорошо воспитанного мужчины, с чувством, восторженно… Подойти, улыбнуться, посмотреть в глаза, сказать: “Прощай, друг!” – и дать камнем в висок?». – Хочется именно камнем! – шептал он себе под нос. – Камнем в висок. Чтобы на губах пена выступила!

Как увидим дальше, герой Потёмкина – новый Чикатило - легко выдерживает тест на бесчеловечность, он готов, улыбаясь, дать камнем в висок прохожему…
Но ведь в человеке есть не только животное и звериное начало, но и начало ангельское, божественное, наконец! Нужен ли вообще этот противоестественный эксперимент?! Разве в истории рода человеческого не было с избытком «естественных» экспериментов? Вспомним блокаду Ленинграда, во время которой, увы, имели место и случаи каннибализма. Но сколько было явлено удивительного самопожертвования, мужества и героизма! Вспомним Равенсбрюк и Освенцим. Были там и трусость, и подлость. Но разве можно забыть, как люди добровольно шли в газовую камеру, спасая других людей (мать Мария Кузьмина-Караваева, архимандрит Григорий Перадзе)?.. Вообще, сколько святых дала история рода человеческого! Святых и героев, подвижников и мучеников, прошедших всеми кругами земного ада, но сохранившими совесть, честь и достоинство, несмотря ни на какие страдания и муки…
Человек в романе Потёмкина отменяется – праздный и порочный, недочеловек (Untermensch). Человек водворяется – хищный и агрессивный, сверхчеловек (Uebermensch). Но утверждается ли подлинный Человек? – вот в чем вопрос. Человека с большой буквы автор романа как будто и не зрит, не видит в упор…
Почему же не осенит его счастливая мысль, что совсем не надо «конструировать» более совершенное, чем человек, существо на лестнице воображаемой эволюции, если есть духовный мир с его ангелами и архангелами, серафимами и херувимами?!.. Такое конструирование напоминает нам поиски космических «братьев по разуму» на других планетах в научной фантастике. Они наивны sub specie aeternitatis («с точки зрения вечности»). 
Человек отменяется, ну, а что взамен?! Какое «за» предлагается нам, какая альтернатива?
Роман предлагает нам всерьез «всеми путями способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека», не останавливаясь «перед самыми крайними мерами селекции», вплоть до полного и окончательного истребления «вредного типа», если тот не поддается «генетической коррекции». 
Кто же и каким образом будет определять признаки этого «вредного типа»? Неужели идеи, заимствованные из евгеники, приобретут мизантропический и хищнический оскал неонацизма?! Неужели история и впрямь повторится?! 
Беда в том, что в романе отсутствуют четкие нравственные (=религиозные) критерии. Потому и «человек отменяется». Это в таком случае неизбежно. Человек отменяется, но отменяющий его «сверхчеловек» изо всех сил цепляется за «царство теней», за человечество будущего!.. Вот как размышляет Виктор Дыгало в 9-й главе романа, подобно лирическому герою Владимира Маяковского, грезящему о «лаборатории человечьих воскрешений» (в поэме «Про это»): 
«Может, когда-нибудь, в далеком будущем, представители новой генерации в награду поднимут меня из могилы, оживят, чтобы представить своему мудрому сообществу, предъявят веские доказательства, что я когда-то, в далеком прошлом, был прав. Дадут пожить, порадоваться их замечательному миру. Да-да, они обязательно подарят мне такую возможность. А пока необходимо действовать, но не в мыслях или на холсте и бумаге, а практически, руководствуясь бунтарским сознанием, воодушевленной силой смельчака, решившего поднять руку на собственный вид. Дерзость-то какова?! На свое племя замахнуться! А может быть, мои крамольные дела всколыхнут других? Для этого поступки мои должны быть громкими, они обязаны сотрясать устои общества, разваливать их, превращать в руины». 
Какова же - ой-ой-ой! - эта гремучая смесь евгеники с «федоровско»-анархическими идеями!

Дыгало, главный антигерой романа, ощущает свою ненависть к людям «детонатором глобального геодинамического процесса». В финале повествования он инициирует акт самоубийства, чтобы уничтожить нашу планету, превратить ее в «труп цивилизации». Мизантроп, отмеченный роковой печатью «сверхчеловека», он из адвоката дьявола превращается в его прямое орудие (и оружие). Такова новая, жуткая метаморфоза. Фанатику активизации природных мутаций (и биологического взрыва от тектонического пробуждения Земли) нет места на голубой планете. Этому маньяку противостоит в романе Анастасия Чудецкая. Пожалуй, лишь в ее устах звучат аргументы «за» Человека. «Попытайтесь любовно открыться каждому, - уговаривает она своего оппонента. - По-христиански понять, а значит, углубленно и доброжелательно исследовать каждого. Иначе никак нельзя. Ведь если мы всех уничтожим, то из кого вырастет новый вид? Человек – единственный разумный инструмент эволюции! До него она шла стихийно, подвластная импульсу восхождения. Но с него начинается новый этап развития – сознательный. Активный, целенаправленный. Человек берет в свои руки штурвал эволюции и с помощью планетарного сознания направляет его в ноосферу. То есть в сферу абсолютного разума!». Вначале кажется, что Чудецкая исповедует Православие, но затем выясняется, что это, в лучшем случае, нео-христианство Н.Ф. Федорова, осложненное («усовершенствованное») идеями современных т.н. трансгуманистов, инженеров-электронщиков, которые хотят превзойти Homo Sapiens-а, опираясь на современные нанотехнологии. Чудецкая не знает христианской аскетики, не апеллирует к столпам Православия. В споре с Дыгало она не вспоминает ни одного слова святого Исаака Сирина, с его учением о «сердце милующем», которое разжигается любовью ко всякой твари… И Дыгало остается непоколебим, - ведь у него есть оригинальная, глубоко выстраданная идея-фикс: Бог есть Время: «Если хотите встретить Бога, обратитесь к Времени! Кого остановить нельзя? Кого напугать нельзя? Кем пренебречь нельзя? Кого одолеть нельзя? Кого пережить нельзя? Кто сильнее всех? Кто прощает или наказывает всех?.. Кто тяжелее или легче всех, кто Вездесущий? Всемогущий Творец? ВРЕМЯ! ВРЕМЯ! Поэтому я убежден, что БОГ – это не что другое как Время!» Так происходит роковая подмена: время подменяет собой вечность, длительность преходящих состояний материи абсолютизируется; вечность не олицетворяет Бога, а является Его отсутствием. На главный вопрос: почему человек смертен? Дыгало уверенно отвечает - потому, что несовершенен. А когда человек достигнет совершенства, разум не позволит ему оставаться в нынешней хрупкой «малопригодной биологической оболочке», - и тогда люди будут жить столько, сколько будет существовать Время... Остроумный пассаж, но весьма поверхностный, игнорирующий бессмертие души. Примечательно, как в разговорной дуэли Дыгало и Чудецкая меняются аргументами, - будто отравленными рапирами… их точки зрения сближаются – так умело манипулирует ими автор, приоткрывая свою собственную точку зрения; назовем ее условно одним словом – нео-ницшеанство. Ведь именно Фридрих Ницше провозгласил «смерть Бога» и – как следствие – отмену человека. Интересно отметить, что немецкий философ преодолел сильное влияние Достоевского. Точно так же, как преодолел его, судя по последнему роману, и Александр Потёмкин. Мания одержимости богатством создает у его героев иллюзию собственной исключительности и безнаказанности. Если Бога нет, то людям всё позволено, - у Достоевского. Если ты сказочно богат, то тебе всё позволено, - в романе Потёмкина. Отсюда девиз: «Человек обязан позволять себе абсолютно всё». Еще в «Изгое» Потёмкин использовал придуманный им броский неологизм – слово «шикерия», этимология которого очень прозрачна, от слов «шик», «шиковать», «шикарный». Слово ему очень полюбилось, он щеголяет им и в новом романе, нещадно педалируя, на русском и украинском, повторяя его кстати и некстати: «Был ли мир богатства и шикерии средой реального обитания Семена Семеновича?»;

«Что же в этом столичном вечере было примечательным и характерным для московской шикерии?»; «Может, национальная шикерия выглядит сегодня так необыкновенно и незнакомо, что не признаешь в ней россиян?»; «Ровным счетом ничего не даст, кроме возникновения во мне потребительского высокомерия и амбиций высшего сословия шикерии»; «Не зiпсую я вечiр своiм виглядом сучаснiй шикерiи?»; «Я приглашаю вас на карусель шикерии, вскакивайте на бегущий круг, красавицы»; «Подождем, я ведь специально час выделил взглянуть на шикерию»; «В ресторане пока пустовато, а он сам представляет шикерию»; «А сколько надо иметь денег, чтобы оказаться среди вашей шикерии?»; «А какой прикид в моде у шикующих тусовщиков?» - и т.д. и т.п. 
От этой навязчивой, пошлой и вульгарной «шикерии» просто тошнит… Если писатель хотел этого эффекта, он его добился!.. Девальвация ценностей здесь самоочевидна, и она отражает дух времени. Культ вещей пришел на смену культу людей и идей, идолы рынка хотят безраздельно господствовать, стремятся установить свою диктатуру. Неужели автор романа выступает их провозвестником, следовательно, лжепророком? Такое ощущение возникает, и оно, вероятно, не случайно, оно преследует читателя. Ведь почти все персонажи романа, за редким исключением - не герои, а антигерои; это авантюристы, проходимцы и нувориши, вызывающие инстинктивное чувство омерзения и негодования.
Знакомясь с этими маньяками и мошенниками, бандитами, проститутками и убийцами, невольно содрогаешься. Поистине, мировая литература не знала такого скопления негодяев и злодеев. Здесь всё шиворот-навыворот, это мир оборотней, инфернальный, в сущности, мир. Неужели автор становится его медиумом? Ведь герои, как ни отделять их от автора – рупор писателя. Панегирик Химушкина в честь «тирана всех тиранов», обладающего совокупной мощью Карла Великого и Чингисхана, Ивана Грозного и Наполеона, Сталина и Гитлера, - разве это не апология Антихриста?.. А идея «нового вида» в результате трансгенной инженерии и генетических мутаций – разве не путь к его воцарению?
Достоевский ужасался, когда предупреждал: если Бога нет, то всё позволено. Потёмкин как будто совсем не ужасается, а упивается этим утверждением, точнее, отрицанием. Ясно, что писатель-мыслитель выступает здесь как апологет вседозволенности. Воплощает он эту идею порой изощренно, порой грубо… всегда по-разному, но одинаково дерзко, как бы по некоему наитию. Но не всякое дарование свыше есть и исходит от Отца светов, а только доброе и совершенное, - как мы знаем из Писания (Иак.1,17). Именно поэтому «гений и злодейство – две вещи несовместные»!.. Впрочем, вопрос о таланте автора на фоне жуткой фантасмагории, вседозволенности и какофонии его нового романа отступает на второй план. Отсутствие страха Божия, однако, может быть и по попущению свыше. Но если Достоевский призывал: «смирись, о гордый человек!», - то автор романа «Человек отменяется» зовет к безудержному разгулу человеческой воли, страстей и даже животных инстинктов. Итак, Потёмкин – антипод Достоевского?! Не оттого ли апология ницшеанства оборачивается явной смердяковщиной? Химушкин и другие герои просто смердят! Некоторые страницы романа (например, описание «свального греха» в купе поезда) невозможно читать… 
Эта вседозволенность, кажется, переходит все рамки и границы реального мира, простирается в некую запредельность... Или у писателя совсем нет страха Божия?! Или он атеист, закоренелый и убежденный?! Или это лишь его другой, методологический прием – reductio ad absurdum? И не надо читателю на него «уловляться»?.. Чтобы не разбить зеркало, коли рожа грязна и взъерошенная голова чадит (подобно «керосиновой лампе на плечах»), - как делает черный человек в поэме С.Есенина. Ведь лучше умыться и причесаться. И тогда не надо «отменять» человека!.. 
Да, давно в русской литературе не было автора с таким профетическим пафосом. Откуда сие? Он уличает и обличает, вскрывая гнойники, беспощадно обнажая раны и посыпая их крупной солью… Но, читая в глазах людей «страницы злобы и порока» (вспомним стихотворение Лермонтова «Пророк»), разве провозглашает он чистые учения «правды и любви»? Значит, это пафос лжепророка?.. Ведь герои Потёмкина, точнее, антигерои, разве это люди?! - сущие скоты, черти и чертовки!..

Достоевский всю жизнь метался между утопией и антиутопией. Творчество Потёмкина – антиутопия, под шифром «виртуальная реальность».
Страх перед коммунизмом (у Джорджа Оруэлла, например, и некоторых других антиутопистов) перерос в наше время в страх перед катастрофическими последствиями научно-технической революции и неуправляемого прогресса, который подобен «джину», выпущенному из бутылки; наконец, в страх перед ядерным апокалипсисом. У Потёмкина такого страха как будто совсем нет, его герои декларируют свое бесстрашие. Но коренится оно, увы, не в христианской надежде «нового неба и новой земли», а в попрании святынь и в демоническом нигилизме.
Еще Т. Мальтус (1766-1834) предупреждал об опасности перенаселения на Земле, так как население планеты растет в геометрической прогрессии, а средства существования – лишь в арифметической. От «абсолютного перенаселения» может спасти лишь строгая регламентация браков и регулирование рождаемости, - «виртуальные браки» или «виртуализация бытия», по Потёмкину, который в этой ипостаси, говоря сущую правду, выступает как адвокат дьявола.
Демократ - либерал - христианин – эти понятия в романе стоят рядом, ничем существенным не различаясь. Священная ненависть христиан к сатанистам уравнивается в правах с ненавистью нищих к богатым, коммунистов – к капиталистам, демократов – к фашистам, белых – к неграм, японцев – к китайцам, греков – к туркам – и т.п. Таким образом, Добро и зло взаимно аннигилируют, упраздняются; ибо непримиримая ненависть Добра ко злу ничем принципиально не отличается от классовой, расовой и национальной вражды. Вот почему, хотя в романе немало упоминаний имени Христа, но все они – всуе, ибо в них нет исповедания веры в Христа как сына Божия, Богочеловека, Спасителя. Будто книга сия написана в дохристианскую эпоху. А если и упоминается в ней христианство, то лишь как одна из мировых религий, не более того.
И нам, как это ни прискорбно, приходится резюмировать: в основе романа – материализм и атеизм, безбожие и богоборчество. Богоискательство писателя куда-то испарилось. Искание Бога, чем был так привлекателен его «изгой», оборвалось, от прежних благоуханных ароматов не осталось и следа. Черт, как известно, ладана боится. Новые герои, провоцируя чревоугодием, более того, - чревонеистовством! - дышат в лицо читателя каким-то смрадом - запахом паленого мяса, кала и спермы, гни

Хотите первым узнать о новой книге?

Оставьте ваш e-mail и получайте актуальную информацию

Россия, Москва, ул. Дмитровский проезд, дом 20, корп. 2

Корзина

В корзине:0 ед.

Чек:0