Существует два типа художника. Один созерцательный, эпически-спокойный, уравновешенный, второй нервно-динамичный, взрывчатый, натянутый, как струна. Один распахнут внешней реальности, миру природы и истории, его любовно описывает, им вдохновляется, им живет. Второго внешний мир хотя и интересует, но лишь как то, что связано с главным предметом его внимания личностью, в глубины которой он погружается снова и снова, не уставая разгадывать «тайну человека». В русской литературе XIX века классические их образцы были явлены, с одной стороны, Толстым, «тайновидцем плоти», с другой его современником Достоевским, «тайновидцем духа», по определению Мережковского.
Александр Потемкин относится ко второму типу писателей, занимая среди них свое яркое, уникальное место. Человек в поразительной двойственности его природы («я – червь, я – Бог»), нелинейности и непредрешенности, в изощренных извивах его психики и интеллекта вот что прежде всего занимает писателя. Герои его повестей и романов личности «усиленно сознающие»: рефлектируют они над собой, над окружающими, над переменчивыми путями судьбы, стремятся постичь начала и концы бытия, во всем дойти до первопричины. Напряженная работа сознания не прекращается в них ни на минуту. Как и герои Достоевского, они одержимы одной страстью, одним желанием – «мысль разрешить». Внешние формы существования, свидетельствующие о состоятельности, успехе, да что там просто нормальном устроении жизни: обеспеченность, семья, дети, карьера, – отступают на задний план. На передний - выходит идея: заполоняет пространство ума, властно распоряжается в сфере поступка, жестко прочерчивает линии взаимодействия с окружающими.
Роман «Человек отменяется» впечатляюще демонстрирует эту особенность характерологии Александра Потемкина, создавшего своеобразный художественный мир, где патетика соседствует с блистательным гротеском, прямая мысль – с сильным, часто бьющим по нервам образом. Последнее произведение писателя держится внутренними монологами, непрерывной беседой героев с собой, исповедью себе, а по совместительству и читателю. Такая форма прямого без лукавства и утайки раскрытия персонажа особенно любима Потемкиным: на ней построена повесть «Я», она широко используется в романе «Изгой». И в романе «Человек отменяется» сознание, говорящее с самим собой, стоит в центре повествования. Даже там, где герой произносит слова, его монолог сохраняет приметы внутренней речи. Да и диалоги, вкрапляемые в текст повествования, зачастую тоже монологичны: собеседники не слышат друг друга, каждый вещает на надрывном фортиссимо, звучит в своей тональности и ведет собственную идею-мелодию слово другого внутрь его сознания не проникает, отскакивает, как шар и катится одинокой дорогой. Каждый переполнен собой, занят своим возлюбленным «эго», его лелеет и превозносит, ему воспевает осанну.
Само романное действие зачастую протекает не в объективной реальности, подчиненной законам пространства и времени, а во внутреннем мире героя, созданном его мыслью и неукротимой фантазией. Какие драматические сцены проходят перед лихорадочным взором потемкинских идеологов (а в романе «Человек отменяется» все идеологи, от обывателей до олигархов, не говоря уже о бомжах-интеллектуалах, рассуждающих о геополитике), какие исторические и космические эпохи сменяются, какие перспективы рисуются их распоясавшемуся воображению! Оно не желает знать никаких пределов, парит над миром и упивается собственной властью тем более безграничной, чем ограниченнее, обыденнее и плоше его приросший к земле обладатель.
И совсем не просты оказываются самые, казалось бы, невзрачные экземпляры рода людского, маленькие человечки, вроде Семена Семеновича Химушкина (от какого слова фамилия? – химичить? химера?), скромного обладателя московской непрезентабельной трешки, две комнаты которой он сдает квартиранткам-студенткам, или аспирантика Архитектурного института Дыгало, в реальности не построившего даже сарая, зато в виртуальности неистового проектанта. Все они глядят не меньше, чем в Наполеоны. Все задумываются об устройстве Вселенной и вынашивают планы переделки человека и человечества. У них свой критерий оценки личности: сила развития и активности ее разума, степень его автономии, полнота его бесстрашия и свободы. Человеческий разум горделиво обособившийся от Бога и от мира, оторванный от веры, надежды, любви вот главный герой философского, идеологического романа «Человек отменяется». До каких геркулесовых столпов может дойти сей разум и носитель его человек к решению этого вопроса и направлен смелый художественный эксперимент Александра Потемкина. Здесь, как и в романе «Изгой», идет испытание человека. Но в «Изгое» человек испытывался на его способность восходить, отрешаться от материальных соблазнов цивилизации, возвышать сознание, властвовать над своими страстями. Здесь же человек испытывается на свои отрицательные, злые пределы: насколько глубоко сможет он пасть, какие сатанинские выверты и преступления будет готов совершить.
Именно этот вопрос – о пределах зла в человеке заботит Семена Химушкина. Его блистательным монологом начинается интеллектуальный марафон, в который, по ходу действия, включаются все персонажи романа. Правда, экспериментирует он с человеком только в воображении: решиться на реальную мерзость кишка тонка. Да и что можно предпринять с такой обыкновенной и скучной внешностью, получая жалкие триста долларов в месяц, питаясь кефиром и щеголяя в потрепанных панталонах?
Химушкин, как подпольный герой Достоевского, предпочитает «скандалить в собственном сознании». Он – завистливый, злой фантазер, и в своем мечтательном, фантомальном захлебе рождает такие химеры разума, что не снились ни гоголевскому Поприщину, ни Голядкину Достоевского. В повседневном же бытии скукожен и мелок: подглядывает за квартирантками, не прочь тяпнуть водочки и попитаться за чужой счет, конфликтов старательно избегает и в гражданском смысле вполне благонадежен. Но зато ослепительно великолепен его двойник – всемогущий олигарх Иван Степанович Гусятников в которого на пиках воспаленной фантазии перевоплощается Семен Семенович. Этот тоже предается неуемным мечтаниям, громоздя картины немыслимых извращений, то дьявольски-утонченных, то нарочито грубых. Но, в отличие от Химушкина, обладая вожделенными капиталами, что, как известно, правят цивилизованным миром, он имеет шанс проверить практически, насколько быстро лишается человек своего достоинства, легко ли утрачивает тонкую пленку культурности, истребляя в себе все, что отличает его от кровожадного зверя.
Гусятников становится режиссером дьявольского спектакля, изощренно мизансценируя предельно жестокие ситуации, чтобы под их прессом человек из человека «вытек», как когда-то выражался Бабель. Устраивает себе крепостную деревню, закабаляя туда безответный, нищий российский люд, и понуждает новоиспеченных холопов исполнять все прихоти «барина». То заставит сношаться друг с другом до исступления, то начнет морить голодом, дрязня голодные глаза и ноздри видом и запахом упомопрачительных деликатесов. Подбрасывает дохлых крыс в сладострастном ожидании того момента, когда истязуемые будут со смаком пожирать вонючие трупы, а, может, дойдут и до каннибализма. Поселяет в одном бараке убийц и провоцирует столкновение между ними да какое! кончающееся душегубством самого садистского толка.
Как змей-искуситель, Гусятников толкает людишек на смертный грех, а сам подсматривает в щелочку, испытывая самое яростное наслаждение от созерцания их падения, где немедленного и покорного, а где – после немалого сопротивления, которое, впрочем, лишь разжигает его глумливый восторг. Надо отметить, что сцены в поэтике шока у Александра Потемкина особенно художественно выразительны.
Главный вывод, к которому приходит Гусятников в результате своих экспериментов: человек мразь, гниль, ничтожество, не заслуживает ни уважения, не любви, и «мир вокруг него не стоит и ломаного гроша» . Вывод этот, впрочем, присутствовал в его сознании до всякого опыта, был изначален и неколебим. И тем не менее он на протяжении всего романа с завидным упорством доказывает и доказывает себе то, что ему ясно и без всякого доказательства. Как наркоман нуждается в зелье снова и снова, так и Гусятникову то и дело необходимо убеждаться в изначальной порочности себе подобных. Почему? Потому что каждое новое паденье других развязывает руки ему самому, открывает путь вседозволенности, оправдывает самые чудовищные, самые немыслимые поступки: коли человек такое дерьмо, так и церемониться с ним нет никакого смысла. Как говорится, по Сеньке и шапка.
Чем дальше по ходу романа, тем сильнее измывательства Гусятникова над человеком обнаруживают скрытую метафизическую подкладку. Громко заявляет себя глубочайшее презрение к человеку как виду, мнящему себя центром универсума, вершиной эволюционной цепи: «кроме плевка» он «ничего не заслуживает» (с. 268). В бытии он ноль без палочки, отрицательная величина, и все дела его отвратительны и ничтожны. Его присутствие в мире досадная, злая ошибка. А потому мыслящей личности (ибо герой Потемкина если что в человеке и уважает, так именно эту способность мыслить напряженно, неустанно, несмотря на обстоятельства) только и остается, как задать «трепку человечеству» (с. 268).
Уничтожить, стереть с лица земли эту плесень (целиком или хотя бы в лице отдельных, особо отталкивающих индивидуумов) не только не преступление, но заслуга и подвиг, достойный, по меньшей мере, звания героя Вселенной, если бы такое звание существовало.
В представлении героев Потемкина, человек жалок и ничтожен не только по своей духовно-душевной природе (эгоистичен, завистлив, бессовестен, склонен к ненависти и преступлению), но и по телесному своему естеству. Такой поворот для автора нов: его не было ни в «Изгое», ни в повестях «Бес», «Стол», «Я». Эту глубинную связь между этикой и физикой, между несовершенством телесным и изъянами нашей духовной природы отмечал еще апостол Павел, указывавший на противобожеский «закон», действующий в наших членах и препятствующий творить «доброе», а в русском XIX веке подчеркивали и Достоевский, и Н.Ф. Федоров, и В.С. Соловьев. Вот и у персонажей романа «Человек отменяется» первопричиной их зубовного скрежета на человека, глубинным истоком озлобленности, жесткого и жестокого отношения к миру является телесная немощь. Они испытывают стыд за свое хилое, невзрачное тело – такое жалкое, подверженное болезням, целиком зависящее от капризов среды, неуклонно стареющее, умирающее, а после смерти идущее на корм червям. Быть «прописанным в таком жалком органическом каземате» (с. 289) позор и проклятие для разума, которому «необходимы свобода и пространство, время и скорости, а не яйцеподобная голова в 70 кубических дюймов» (с. 290). Человек не умеет управлять своим телом, неспособен контролировать процессы, протекающие внутри него – в этом видится героям Потемкина глубочайшее унижение существа сознающего. Вот отсюда, из этого стыда за собственное несовершенство, и рождается яростное презрение к жалкой, смертной телесности, болезненное желание истерзать, искромсать мерзкую плоть, смешать ее с грязью, стереть в порошок, что со вкусом и проделывают они то в воображении, а при случае и наяву.
При этом тот же Гусятников, издеваясь над телом и душой человека, еще и сокрушается о низости человеческой природы – мол, не выказывают людишки, доведенные им до отчаяния, благородства и широты душевной, по-животному цепляются за жизнь, отталкивая один другого: так ведь и не удалось олигарху в благородно-садистском своем запале побудить обитателей одного из его экспериментальных бараков к выбору единственного претендента на спасительное лекарство, способное избавить от смертельного отравления.
Испытывая других, Гусятников одновременно испытывает и себя по раскольниковской формуле: «Вошь я или Наполеон», «тварь ли я дрожащая или право имею». Он желает «провериться… на сверхчеловеческое», убедиться в том, что способен на титаническое, люциферианское своеволие, а не на трусливые эскапады раба, хочет доказать себе, что для него никаких пределов не существует, любые, самые немыслимые злодеяния ему подвластны и исполнимы. Вспоминается Ницше, как он натаскивал себя и других на упражнения в безжалостности, идейный садизм – вот для него удостоверение, что тем самым возвышаешься ты над сострадательностью слабых и выходишь в исключительный «великий» экземпляр рода человеческого. Заметим, кстати, что горячечные каскады текстов Потемкина нередко заряжены прямо-таки ницшевской стилистической энергетикой.
Вот и его герой ставит себе задачу: выдержит жестокий эксперимент в усадьбе молодец, Александр Македонский… Будет способен убить просто так ударить первого встречного острым камнем в висок, чтобы у жертвы пена выступила на губах, а потом добивать, пьянея от ее мольбы «о пощаде, о помощи», герой, сверхчеловек… Правда, как ни наяривает он себя на жестокость, а убийства невинного Мацепурова, в своей фантастической мании трогательно влюбленного в князя Мышкина и так мечтавшего предостеречь князя от губительной для него поездки в Россию, вынести не в состоянии.
Когда же, усиливаясь взять реванш за минутную слабость, пытается осуществить навязчивое желание самолично уничтожить себе подобного и с бешенством наносит удар незнакомому долговязому парню, вдруг оказывается, что никакой он, Гусятников, не Наполеон, а самый что ни на есть «смирный мужичок», Семен Семенович Химушкин, смешно размахивающий перед носом бугая зажатым в кулачке жалким камушком, и все, что происходило с ним наяву, только фантомы извращенного разума, бьющегося с отчаянием обреченного о несовершенную, смертную реальность мира.
Именно такую схватку с реальностью, когда на одной стороне игральной доски бытие во всей его необъятности, а на другой обособленный, голый разум, непрерывно подогревающий себя ненавистью к живой материи, ко всему, что не есть гордая мысль, ведет в романе третий герой-идеолог Виктор Петрович Дыгало. Он, как и отражающиеся друг в друге Химушкин и Гусятников, испытывает глубочайшее презрение к человеку и ищет все новых и новых подтверждений его недостоинства. А как же иначе? Ведь Виктор Петрович задумал не больше не меньше, как «отменить человека», силой озлобленной мысли уничтожить человеческий род, волевым, самовластным рывком прекратить жизнь на земле. «Я пытался, я хотел любить человека, но из этого ничего не получалось. Не встретил я его, не раскрылся он передо мной россыпью своих талантов. Теперь же я его больше не ищу. Он ни мне, ни материи не интересен. Он никому, кроме себя самого, не нужен. Человек! Ты отменяешься! <…> Я должен стать детонатором глобального геодинамического процесса. <…> Я должен дать под зад всему человечеству. Действуй, Виктор Дыгало! Смелее, Кембрий! В тебе же скопилось несколько тысяч тонн злости и жажды мщения…» (с. 558, 559).
Дыгало мыслит и действует радикально. Он хочет смести с лица земли человечество, дабы открыть дорогу иным, более высоким органическим формам. Другие герои не столь ригористичны. Уничтожить человечество они не хотят, но вынашивают планы коренной его переделки.
То предлагают положить в основу социального строя «идентичность генетической программы» (с. 277) объединить вместе душегубов, сексоманов, чревоугодников, наркоманов, заставить разные кланы воевать между собой и тем оздоровить род людской. То лелеют проект победы над человеческой сексуальностью путем разного рода биологических манипуляций. То намереваются перенести сознание человека на электронный носитель и тем раз и навсегда избавить его от постылой физической оболочки. Полностью или почти полностью освободить разум из плена материи, сдать … в архив истории» «несовершенное, слабое, смертное» тело, «стремящееся на короткое время жизни обсосать послаще кость» (с. 440). Однако при всех внешне благородных намерениях (как же, улучшать человеческий род, возводить его силами интеллекта на новую ступень развития!) движет ими все то же презрение к человеку, все та же гордыня автономного разума, который ставит себя в центре мира и не нуждается ни в любви, ни в сердечной памяти, ни, тем более, в связи с Божественным высшим началом.
Единственный романный персонаж, верующий в человека, вершинное творение Божие, чудо земли, надежду всей твари, что «стенает и мучится доныне» (Рим. 8:19) и ждет спасения и попечения от существа, одаренного не только сознанием, но и нравственным чувством: совестью, любовью, ответственностью, состраданием, палеоантрополог Настя Чудецкая. И имя, и фамилия говорящие. В самом имени девушки запечатлено главное христианское чаяние «воскресения мертвых и жизни будущего века» (Анастасия – по-гречески «воскресение»). А фамилия напоминает о тех чудиках, юродивых, взыскующих «Града Небесного», которыми испокон веков держится русская земля. И у нее совсем иной подход к человеку. Для Дыгало «нынешняя популяция гомо сапиенсов антиэволюционна по своей глубинной сути» (с. 228), он лелеет надежду на ее исчезновение: пусть поскорее вымрут жалкие букашки-людишки и «появится новое существо» (с. 229) с более высоким интеллектуальным уровнем и биологическими возможностями. Для Насти человек уникален и неповторим.
Более того, существо растущее, творческое, стремящееся превзойти самое себя как бы иначе вышел он из первобытного, полузвериного своего состояния, создал величайшую цивилизацию и культуру, достиг таких духовных взлетов! В самом себе человек заключает потенции своего дальнейшего эволюционного восхождения: «Он способен самосовершенствоваться в высшее существо, преодолевать собственную природу, раздвигать ее возможности» (с. 228), преображая свое тело, достигая бессмертия, возвращая жизнь ушедшим в небытие.
Человек, рассуждает Настя, не только не плесень, бесполезный нарост на планете Земля, но – надежда универсума: все мироздание, работало на его появление, «с него начинается новый этап развития сознательный, активный, целенаправленный» (с. 232); не только его собственное будущее грядущие судьбы земли и вселенной зависят от человека. А потому отменить его никак невозможно – тогда нужно отменить самое бытие.
И разум, который так превозносят потемкинские идеологи, с точки зрения светлой героини романа, не автономен. Он вырастает из материи, знаменует высшую ступень развития природы, накрепко связан с телесностью и должен не обособляться от нее, гордынно ее попирая или переносясь на искусственный, рукотворный носитель, но просветлять, одухотворять материю, преображая бытие в благобытие. В христианстве, с позиций которого и выступает Настя Чудецкая, человеческое тело не только не выбрасывается «на свалку истории» (с. 436), но предстает потенциально высшей формой бытия духа сам Господь воплощается в него, чтобы спасти мир, открыть ему перспективу преображения, показать, по словам Достоевского, «что земная природа духа человечества может явиться в таком небесном блеске, в самом деле и во плоти, а не то что в одной только мечте и в идеале, что это и естественно и возможно».
И наконец, главное о чем никогда не забывает Настя Чудецкая: разум в человеке слеп без любви. Человек образ и подобие Божие, а Бог есть высшее единство Логоса и Любви.
Знание, просветленное любовью, вот благой инструмент действия человека в мире, а не сухой, голый интеллект, который калечит, уродует и личность, и мир вокруг нее. В романе «Человек отменяется» перед нами уродливое лицо культуры и цивилизации, которые лишены этики и цели движения ко все более совершенной природе. Заметим, и Химушкин, и Гусятников, и Дыгало весьма образованны, их монологи умны, энциклопедичны, изобилуют яркими образами и сравнениями. Но их благопристойно-культурные физиономии то и дело корежат такие сатанинские, нечеловеческие гримасы, что впору задуматься: не кончится ли такая цивилизованность и культурность, топчущая совесть и веру, настоящей антропофагией?
Увы, Настины речи воспринимаются Химушкиным и Дыгало (с ними ведет она свою словесную битву за человека) как чудачество и прекраснодушие. Они умствующие головастики, законченные эгоцентристы. Дыгало с возмущением реагирует на речи девушки о воскрешении ему не понятен сердечный долг сынов перед отцами, сам он терпеть не может своих родителей: да, зачали его когда-то в слепом, бессознательном акте подумаешь! заслуга невелика; пусть отправляются на перегной, зачем им жизнь вечная? А главное идейные оппоненты Насти не верят в человека. И это отсутствие веры в человека и вообще Веры, как выясняется по ходу романа, и есть самое страшное. Когда вера одушевляет и мысли, и чувства, и волю – совершенно иначе выстраивает себя человек. Жизнь начинает идти иными благими путями. Недаром, если с развинченными, опустившимися интеллигентами у Гусятникова великолепно получается его адский опыт, и он с удовлетворением может сказать, созерцая, как изголодавшиеся люди запихивают в рот уворованную еду: «Ну, браво, люди! Эта картина – самое убедительное доказательство, что наша песня в универсуме спета» (с. 291), то с мусульманином, таджиком Каюловым, которого, по приказу всемощного олигарха, окружают только кушаньем из свинины и спиртными напитками, не получается. Он готов терпеть голод и жажду, готов принять смерть, но поступиться своими святынями не в состоянии.
Вера собирает, возвышает, восстанавливает личность, безверие развинчивает, разрушает, влечет к самоуничтожению. Распоясавшаяся свобода обращается в произвол и порабощает себе человека. Истину эту герои романа доказывают самими своими судьбами. Декларируя принцип «все позволено», от этой вседозволенности первыми и страдают. Плюя на других, понимают, что «плюют в собственную физиономию» (с. 270), что и сами ничуть не лучше – нет, хуже, намного хуже – тех, которых презирают, над которыми измываются так неистово и изощренно. Вдруг оказывается, что глумление над ближним есть глумление над собой, что убийство другого есть скрытое самоубийство. В идеологическом плане романа декларации Насти Чудецкой повисают прекраснодушными фразами. А при первом столкновении с реальностью разнузданной плоти бежит она прочь от всех «сих страшных снов» в свой исследовательский скит, в Мекку всех палеонтропологов – в Африку, в Африку! И все же на уровне образном и сюжетном ее позиция доказывает свою силу и правду. А героев, отменяющих человека, художественная логика произведения приводит к окончательному фиаско. Чего стоит одна из наиболее впечатляющих сцен: экстатическое самоистребление Гусятникова, когда он, раздразнив тигра в клетке, предает себя на растерзание в его пасти – до хруста последней косточки. Или радикальный жест Дыгало, исполняемый им в финале романа: укладывается герой на дне воронки, аккурат на месте «известного баренцовского разлома», и направляет в этот разлом «всю свою многотонную ненависть» (с. 562), ожидая, по Кювье, земного катаклизма. Что, впрочем, ни единым шорохом не отзывается в бытии. Вожделенный «труп цивилизации» застит воображение новоиспеченного Эдуарда Гартмана (того, кто усматривал в человечестве сознательного агента уничтожения жизни и вселенной). Сама же эта цивилизация, равно как и носящая ее земля, преспокойно продолжает свой путь, не обращая внимания на злобные игры бунтующего, ожесточенного разума.
Примечательно, что носительницей высшего, абсолютного идеала предстает в романе Потемкина женщина. Мужчины с их природной рациональностью, приматом рассудочной стороны жизни над сферой эмоций, легко расправляются с человеком. Женщина, соучастница великого таинства жизни (рожает, вынашивает во чреве младенца), доверяющая не столько уму, сколько чувству, настроена совершенно иначе. В ней бьется милующее и милосердное сердце, способное распознать образ Божий даже в самом ничтожном и падшем создании, она природняет себе чужих, несет в себе живое чувство родства. Вспомним, как тепло, как сострадающе смотрит Настя Чудецкая на того же Дыгало и сокрушается о его одержимости. Ее идеал – соборное, неслиянно-нераздельное единство личностей, каждая из которых драгоценна и незаменима и не может состояться в полноте своих возможностей без братски-любовного взаимодействия с другими личностями. «Я это другие, ты это я, я это они, мы все это я. <…> Будущий человек должен светиться самобытными личностями каждого. <…> Только у такого человека может быть вечное будущее» (с. 232, 465). Да, от химер «распоясавшегося разума» спасает правда любящего, кроткого сердца: оно чувствует свою ответственность за все в бытии и не может смириться с погибелью ни единого…
Впрочем, сам автор не выстраивает свое произведение так недвусмысленно и идейно благостно. Здесь звучит полифония голосов, яростных, упертых в свой вариант разрешения кричащих противоречий человека и бытия. Острота антропологического кризиса никак не затушевывается, более того, в этом умном, увлекательном, шокирующем и вызывающем работу мысли и сердца романе ставится как срочная проблема перед современным человеком и нынешней цивилизацией.