ДРУГАЯ РУССКАЯ ИДЕЯ
О романе Александра Потёмкина «Соло Моно»
Трудно сказать, какие задачи решает в своих художественных текстах Александр Потёмкин. Проще вынести заключение о другом – о том, что автору от литературы совсем не нужно. Самодостаточной красоты, любования эстетическим совершенством витиеватого слова. Затейливой игры с неожиданными сюжетами, специальных интертекстов в пользу причудливой многоуровневости повествования. Психологического совершенства, заставляющего читателя воскликнуть: «О, как в жизни!». Во всем этом автор «Соло Моно» не нуждается.
Пять лет назад впервые прочитал Потёмкина. Это был роман «Русский пациент». Потом – «Кабала», «Человек отменяется». Знаю и другие его произведения. Ценю за желание работать с идеями, выявлять серьезные зависимости, без желания понравиться, двигать фигурами, имеющими явный мировоззренческий характер. Рассматриваю романы Александра Потёмкина в контексте тяжких проблем, которые называю «наркометафизикой». Писатель находит в нашей национальной жизни взаимодействие двух полюсов. На одном молятся, летают душою по запредельным мирам, мечтают о рае, трепещут от близости ада. На другом колются, пьют до последнего, невозвратного запоя и тоже мечтают, утопии строят, пока сердце не остановится. Потёмкин не единственный сегодня писатель, кто интересуется наркометафизикой, обнаруживая в русском сознании единый запой – из религиозных видений и белой горячки. Но в отличие от Пелевина, Сорокина или Елизарова, с удовольствием играющих с открывшимся им ужасом, Потёмкин угрюм и как-то гротескно мрачен. Как мастер диагностики – он очень интересен.
Литературоведы любят барахтаться в предсказуемых, бесштормовых волнах бахтинизма: есть поэтика монологизма, есть и поэтика диалогизма; Толстой, мол, «монолог», а Достоевский – это «диалог». Первый все заранее знает, героев держит крепкой рукою, ведет их к величию авторского познания. Второй отпускает персонажей на свободу, позволяет им впадать в немыслимые ереси, до утраты сознания обсуждать роковые вопросы.
Впрочем, если не злоупотреблять и не поклоняться, это интересное различение. Не ведаю, читал ли Александр Потёмкин Михаила Бахтина, но он словно специально – на радость некоторым методологам – пытается создать такой монологический роман, которого еще свет не видывал. Все происходящее есть лишь одна речь. Никаких альтернатив, других точек зрения, или просто симпатичных персонажей, населяющих мир «Соло Моно». Ответственным за повествование объявляется одно лишь сознание. Книжное, дошедшее до абсолютных пределов рационализма, не ведающего сомнения и не желающего не только услышать другого, но даже допустить его существование. Этот потёмкинский монологизм – феномен до мелочей продуманного одиночества, прочувствованного во всех мотивах неприятия современного мира, который не радует ничем – не богатством своим, не бедностью, не перманентной цифровой революцией, не устойчивой жизнью прежних религий.
Стоп! Да, монологизм цветет в «Соло Моно» пышным цветом. И мы были бы правы в предшествующем абзаце на все сто, да есть одна идейно-художественная трудность. Фёдор Михайлович Махоркин, ответственный за единственный в тексте монолог, существо без шансов на симпатию. Автор сотворил его без любви, не желая увлечь читателя личностью царящего героя. Это царь – в одеяниях бомжа, в густом запахе немытого тела, в контексте страхов, неврозов и персональных катастроф, полностью лишивших Махоркина самого желания быть человеком. Вещая о новом вселенском супергерое, Махоркин бесконечно пробалтывается о собственном ничтожестве, словно пытаясь показать иной полюс сверхчеловеческого начала. На этом полюсе очень многого не хватает – приятности лица и денег, желания обзавестись жильем и со значением взглянуть на женщину. Монах и бомж, радикальное смирение и дикая гордыня, безумие и механистичный ум, атеизм и неорелигиозность. Все русские мотивы в стерильном, очищенном от жизни варианте.
Вот здесь и возникает главная интрига, которая делает идеологический текст «Соло Моно» романом. Я не смогу поверить, что автор вкладывает в уста Фёдора Михайловича Махоркина объемнейшие речи, которые в главных движениях не совпадают с его собственным мировоззрением. Знакомый с другими текстами Александра Потёмкина, знаю, что идея нового, даже не сверх-, а постчеловека появляется часто, требуя от читателя не эмоциональной реакции, а системного подхода. И никто не сможет меня убедить, что автор сочувствует всему тому душевно-телесному комплексу, который получил в романе фамилию «Махоркин». Он воинствующе отвратителен, насыщен той ущербностью, которая кочует из одного потёмкинского романа в другой. Ущербностью – указывающей на неказистость современного человека. Посылающей сигнал о родовых бедах русского характера. И наконец, сообщающей о кризисе человека в целом – как вида, нуждающегося в силовом действии тех, кто знает и готов действовать. Чтобы мир не развалился в естественном, без Бога происходящем апокалипсисе. Можно сказать и точнее: Потёмкин выстраивает управляемую катастрофу земного мира – чтобы спасти от вялотекущего, но набирающего скорость обвала.
Тогда зачем Александр Потёмкин вложил важные для него идеи в уста аутсайдера? У меня сразу появляется литературоведческий ответ: писатель таким образом служит художественной словесности, уважает ее законы, хочет показаться грамотным романистом. Ведь настоящий романист всячески способствует амбивалентности, чтобы не спутали его с публицистом или проповедником. Надо признать, что ответ неправильный.
«А будущий Соло Моно, мой приёмный сын, – это рукотворное, интеллектуальное детище. Мутации его дальнейших поколений всегда останутся под контролем генной инженерии. Сегодня же, наблюдая за хаотичной, бездумной суетой сивомасковцев, глядя на их многоликую множественность с безумными проявлениями убогого интеллекта, приходишь к однозначному решению, которое день ото дня крепнет: необходимо срочно заселять Вселенную новым рукотворным видом, который станет ее полным, абсолютным хозяином …» Где кончается малоприятный герой? Где начинается и остается до конца уверенный в себе автор?
Признаю и другое: не знаю правильного ответа. Одна из подсказок приходит из пределов собственной тревоги, появляющейся во время чтения «Соло Моно». Не Махоркин ли я сам – русский читатель в понимании Потёмкина? В сознании вращаю мирами, строю неподражаемые вселенные, разговариваю с богами разных эпох и народов. При этом живу на профессорскую зарплату, не слишком заметно превышающую пособие трамвайного кондуктора, обитаю в металлопрофильном домике, построенном на дачном участке. … И продолжаю находиться на интеллектуальных вершинах. Допустим, именно сейчас додумываю до конца «Апологию литературы», которая призвана защитить художественную словесность от посягательств корыстного времени. Никакого житейского прагматизма, но сколько желания преображения мира!
Возможно, здесь – увы, где и я – стоит искать один из важнейших источников образа Махоркина. Для автора он – гомункул русского человека, «наше все» в гротескном синтезе вершков и корешков. Дух наш не знает предельной высоты, земная душа вместе с хиреющим телом довольствуется неким светским вариантом монашества. Впрочем, без смирения. Ведь и Федор Махоркин весьма агрессивный субъект. Конечно, это не банальная наглость гопника. Это внутреннее состояние, когда все «героические эпосы», все мессианские сражения начинаются в душей твоей. Там же и заканчиваются.
Я думаю иначе. Но автор своим Махоркиным атакует меня твердой уверенностью в том, что на просторах Родины в страшном танце спаяны утопия и антиутопия. На одном полюсе – мечты о рае, неврозы окончательной победы над злодейской реальностью, вера в национальную метафизику как источник самой главной победы. На полюсе другом – рваная психика, неспособность к выживанию, дорогая большому сердцу нищета и готовность к поражению на всех фронтах.
Возможно, Махоркин для Потёмкина – типичный солдат бесконечной русской войны. Ни окончательное поражение невозможно, но и до полной победы не добраться. Как герой Сальвадора Дали (часто говорит о нем Федор Михайлович, в союзники и иллюстраторы своей идеи записывает), гротескное сознание, представшее перед нами в «Соло Моно», разъято, искорежено, но и как-то слито своими чудовищными полюсами. Ты говоришь языком пророков и являешь образ законченного идиота, готов к встрече с главами всего мироздания, при этом рядовой обыватель смотрит на тебя презрительно – все это в один момент.
Человеческое в формах бездарного поступка и гнусной речи крепко сидит в голове Махоркина как реальность повседневного кошмара. Его тошнит от житейского стандарта Геннадия Шляпкина, чьи преступные следы были обнаружены в тайге: «Я лично слышал, как он говорил своей спутнице: "Ты не представляешь, какую огромную радость доставляет мне убеждение, что я выгляжу солидным и умным человеком». Или: «Больше всего на свете я люблю строганину из оленьих ребер». И далее: «Не приставай ко мне ночью, я сам залезу на тебя по утру». Федора Михайловича тошнит от банальных страстей, выстраивающих омерзительные композиции: «Презрение ко всем гражданам Сивой Маски и другим сородичам вызвало тошноту. Срочно нужен наносборощик. Чем раньше я его создам, тем скорее будет создан Соло Моно. Чтобы решимость усилилась, я заставил себя пристально взглянуть на оргию. В этот момент две девицы, облизывая в экстазе свои губы, топтали лежащего на спине голого молодого парня, а он…».
Махоркина подташнивает от случайных попутчиков, весьма похожих на него (вот, например, немка из Ганновера, скитающаяся по Уральским горам вдали от секса и обогащения). Но махоркинская дурнота не идет в сравнение с авторским убеждением в том, что ничего хорошего от вида под названием «человек» ждать нельзя. Еще раз вспомню роман «Русский пациент», появившийся пять лет назад. Уже там Потёмкин четко сказал: есть два брата – один в радикальнейшем из ничтожеств, другой – в мощнейшем из богатств; вырожденцы – оба. Братьев Пузырьков, а с ними всю современную жизнь-культуру - не спасти.
«Никаких чувств не вызывают ни цветы, ни краски природы. Никакого интереса не пробуждает разнообразный животный мир. Я никогда не имел четвероногих друзей - ни собак, ни кошек, ни кроликов. Никогда не было желания ухаживать за птицами, держать морских свинок, щенков волчат, лисят... Всю жизнь мой удел - отшельничество, половое воздержание, отторжение от всего, что свойственно в повседневной жизни обитателям моего родного таежного городка …», - один из примеров атакующей исповеди Махоркина.
Потёмкин всем устройством своего как бы романного мира (на самом деле, идейного, профетического по стремлениям автора) сообщает о том, что человек заканчивается, и финал его может быть феерически отвратителен. Поэтому в «Соло Моно» вмонтированы статьи на разных языках и как бы на разные темы, но с совершенно общим пафосом. Надо преодолеть дурную множественность бедного, смертельно опасного либерализма! Двигаться к торжеству рациональных, логически доказанных конструкций, отрицающих рост мягкотелости и смирения перед нарастающей энтропией, притворяющейся демократией! Необходима новая сверхрелигия. Требуется соединение народов в одном государстве. Только по-настоящему единый, планово управляемый мир сможет транслировать достижения прошлого в будущее. «Генетический купаж» выльет в мир универсальный «коктейль»: «не станет ни греков, ни датчан, ни словаков и португальцев, ни шведов и французов…»
Нечесаный, небритый, нищий Махоркин через всю огромную страну движется в Астрахань, чтобы там убедить бизнесмена Пенталкина выдать пять миллионов для самых насущных работ по созданию Соло Моно – нового хозяина Земли, ее спасителя. Пенталкин слушает, не перебивает, вдумывается, отказывается. Махоркин, не видя смысла в продолжении сивомасковского существования, завершает жизнь, наглотавшись таблеток в сопровождении совсем недавно мрачно прославившегося «Боярышника».
А ведь Пенталкин даже колебался, задумчиво посматривая в сторону воодушевленного Федора! Не есть ли встреча Махоркина с Пенталкиным – внутренняя игра самого Александра Потёмкина? Вложить или не вложить деньги в проект Соло Моно? Не сделать ли так, что бред провинциального аутсайдера подхватят квалифицированные специалисты, далекие от махоркинского аскетизма? Или Потёмкин понимает, что профессионалы лишь часть проблемы. Решать ее должен не гений, не всемирно значимый купец, а народ – в его принятии нового человека?
Если бы Потёмкина устраивала трагедия (как содержание и стиль сознания), он сделал бы Фёдора Махоркина высоким, обречено летящим героем, гибнущим в противоречии между мощной идеей и его персональной малостью. Но трагедии Александр Потёмкин допускать не хочет. Как не пускает читателей и к тем традиционным реакциям, которые предполагает классический катарсис. Сопереживать – нет. Иные движения сознания необходимы для изменения мира.
Махоркина зовут Фёдор Михайлович. Потёмкин спорит с Достоевским. Но Достоевский необходим Потёмкину. Дело в том, что автор «Братьев Карамазовых», формально оставаясь в границах литературы, стал одним из оформителей национальной идеи. Русское мессианство прекрасно чувствует себя в художественном тексте, использует иррационализм эстетического слова для выхода на просторы сложной, преисполненной красоты проповеди. Для Потёмкина Достоевский – не содержание, а форма. Преодоление христианства при сохранении мессианского пафоса, использование романа в прагматических целях духовно-технологической революции, создание парадоксального героя для интеллектуального удара по читателю – вот тот «достоевский» ресурс, который необходим автору «Соло Моно».
Всемирное единство? Да. Воплощенная в новой плоти мысль о воскрешении мертвых? Возможно. Страх перед Антихристом? Пожалуй, нет. Другая русская идея – не очередная версия христианства, не сегодняшний изгиб философии «серебряного века», а принципиальный технологизм. Вера в сверхчеловека, который рождается в пространстве науки, а не нравственных исканий. Однако этому сверхчеловеку необходимо пространство словесности – как способ обращения, как речь-притяжение. Если такой герой победит, думаю, он не будет нуждаться в литературе.
Потёмкин значителен своей сумрачностью, несмешным смехом. Любви не доверяет, любовь не считает конкурентоспособной силой. К христианству относится так, как бизнесмен к нанимаемым в рамках очередного проекта работникам. Единство мира способны обеспечить? Нет. Вобрать в свою достаточно влиятельную мифологию самые современные разработки и перспективные генокупажи? Нет. Спасти человека от безумия потребительства и глупости масскульта? Опят нет! Тогда зачем? Думаю, что мир романов Потёмкина отвечает: «Незачем».
Федор Михайлович Махоркин плох, совсем не жилец. Но именно он – не Эрих, Джулиан или Мишель… - только русский Федор Махоркин может смешать новую метафизику, последовательный, дикостью поражающий аскетизм и упоение научными утопиями. Пока в «цивилизованном мире» радуются тому, что почти ничего не происходят или пытаются удержать в слабых руках флаг демократии, Махоркин своим юродством делает примерно то, что пытались сотворить Гёте (через Фауста) или Ницше (через Сверхчеловека). Без красоты, с многословием – но пытается… Александру Потёмкину нужна русская идея – как форма мессианства, способная вместить иное содержание. Он – не в литературе, жонглирующей вымышленными образами. Потёмкин хочет быть в сверхлитературной словесности, кардинально меняющей жизнь.