- Глумиться над собственным разумом… Смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? (Семён Химушкин, герой романа «Человек отменяется»).
- Глумиться над человеком - моё сокровенное желание… Человек – это полное дерьмо, он не заслуживает никакого уважения… Скучно, мерзко. Как можно жить среди них, в их мире? (Иван Гусятников, герой романа «Человек отменяется»).
- Дать пощёчину всему человечеству – этого нынче уже явно недостаточно… Задача – изощрённо наказать человечество за все его проказы! (Виктор Дыгало, герой романа «Человек отменяется»).
- Всё-таки какая-то мистика во всём этом есть. (Александр Потемкин, автор герой романа «Человек отменяется»).
Легенды, которыми овеяна фигура Александра Потёмкина в кругу его читателей, обрисовывает его не только как плодовитого романиста и знатока потаённых этажей современной реальности, но и как человека, эту реальность практически созидающего: Neng gou, shangren! – способный коммерсант, - не без иронии по-китайски определяет он сам этот тип успешных предпринимателей. Я далёк от финансов, бизнес – совершенно неведомая мне материя; может быть, именно поэтому я с интересом выискиваю у Потёмкина суждения по этой части. Разумеется, выковыривать изюм из пирога – вопиющее нарушение методологии критика, но в данном случае я склонен поддаться соблазну: больно изюм хорош. А к пирогу мы ещё вернёмся. Ну, вот вопрос о переходе страны к рынку, о реформах начала 90-х, о введении свободных цен, которые, по замыслу реформаторов, должны были «стимулировать рост производства, перелив капиталов, сбалансированнось между спросом на товары и их предложением». У вас нет возражений против этих азов, извлечённых из Адама Смита и Фридмана?
У Семёна Семёныча Химушкина есть:
- Да! – говорит он. - Но свободные цены были введены в государственной экономике. Не абсурд ли это? Вам бы знать, коллега… (коллега – некто Гайдуров; Потёмкин любит весёлые ономастические шарады; могу подбросить читателям ещё один его каламбур: соратник Гайдурова носит фамилию Красноухов – Л.А.). Так вот: вам бы знать, коллега (объясняет герой Потёмкина рыцарю первоначального накопления), что товарная масса и доля услуг незначительного числа кооперативов и акционерных обществ тогда не превышали на рынке одного процента. А свободные цены могут стимулировать лишь субъектов рыночного хозяйства, но не государственный сектор. Вот так вот-с!
Мотаю на ус и задаю очередной наивный вопрос: а в рыночных странах откуда деньги берутся?
Ответ:
- Во всех рыночных странах главным источником кредитования экономики служат сбережения населения. В России ликвидация сбережений привела к не преодоленному до сих пор инвестиционному голоду. Не знаю, как инвестиционный голод, а голод информационный я таким образом определённо утоляю. Или: зияющий вопрос о голоде на лекарства и о приснопамятных льготах.
- У чиновников совсем нет мозгов. Инфляция в стране составляет пятнадцать процентов; рост цен на топливо превышает тридцать пять процентов в год; кредитные ставки не опускаются ниже семнадцати процентов годовых; государственный капитал - это более ста миллиардов долларов - размещен под менее чем два процента в дальнем зарубежье, и в таких условиях эти типы из правительства и Думы заменяют пенсионерам и инвалидам (в стране, где у тридцати с лишним процентов населения доход ниже прожиточного минимума) льготы на транспорт, на медицинское обслуживание мифическими выплатами! Дремучий непрофессионализм… Браво, Химушкин! Или это уже Гусятников? Неважно! Ликбез есть ликбез.
Но это всё тонкости финансовой сферы. Тут кошельком надо думать. Есть проблемы, на которых мы распинаемся независимо от кошельков. Например: что делать в такой многонациональной стране, как Россия, с неистребимостью этнического сознания граждан (граждан любой полиэтнической страны, не только Советского Союза, царство ему небесное).
- Зачем таджику, узбеку и киргизу, по каким-либо причинам бежавшим в Россию из своего этнического уголка, помнить родину?
Или вьетнамцу, иракцу, пакистанцу, получившим вид на жительство в Голландии, или суданцу, сомалийцу, молдаванину, нашедшим приют в Италии, сохранять в памяти обычаи предков и религиозные убеждения? Поможет ли им на новом месте информация из прошлого? Нет! Никогда! Больше навредит. Навредит болезненно и страшно. И не только им самим, но и окружающим. Не милосерднее ли избавить их сознание от обычаев брошенной родины?..
А не хватил ли тут Химушкин лишнего? Но дослушаем:
- …Применить терапию отвращения… Да-с, в ней много злобы и ярости! И сил сопротивляемости она требует нечеловеческих. Но боли все же значительно меньше, чем в полыхающих кварталах французских городов… Интересно, кто взвесил эту боль? Где её больше: там, где забываются бабушкины пироги, или там, где нет никакой работы, кроме чёрной, и на пироги вообще нет денег?
- Да вытравить вообще эту память! – советует Химушкин. - Наука позволяет действовать безболезненно и быстро. Все прежнее напрочь исчезает из сознания. Нет вкусных бабушкиных сладостей - пахлавы и нуги, нет вкуса бледненьких рыбешек, пойманных собственноручно из высыхающих речушек, нет вымерших, бесплодных полей, освещенных полной луной, нет ярких цветов диких растений, и совершенно новый мир встает перед тобой…
Я спрашиваю: а память о матери, о прежнем доме, о любимой девушке?
- Ох, господа, пусть другой целует уста брошенной девушки… Переселение на новое место жительства - это стресс, экстрим. И здесь не остается места для сентиментальных чувств. Именно так человеку легче адаптироваться в новой жизни и самому обществу принять его «новорожденным», «очищенным»! Иначе гнет памяти и смятение духа будут преследовать несколько поколений. «Бродяги, клошары, черножопники, забулдыги, лица кавказской национальности, бомжи, безобразники» - будут слышать они и их потомки себе вслед…
Тут я спрашиваю: Багратион, умирая на Бородинском поле, слышал от кого-нибудь, что он грузин? Барклай, объясняя, что он не немец, а шотландец, понимал, в чью великую историю входит его имя?
Химушкин – своё:
- Не поддерживать этносы, а разрушать нации, уничтожать все, что есть в человеке национального. И готов «спорить до хрипоты».
Впрочем, это уже, кажется, не Химушкин, а Гусятников. Или Дыгало. Но дело не в том, кто из этих адептов двоящегося (троящегося) сознания какую сторону берёт. Они все перекидывают друг другу аргументы и «спорят до хрипоты». Дело в том, что провокационная аура потёмкинского романа такова, что его идеи скорее всего надо понимать от противного. То есть: Дыгало прочит человечеству гибель, но Потёмкин в гибель не верит. Гусятников на людей плюёт, а Потёмкин – нет. Химушкин хочет нации уничтожить, Потёмкин же…
Да вот, вслушайтесь, какие речи звучат в описанном им бомжатнике, где собираются и ждут дармовой выпивки «какие-то всклокоченные, поддатые шаромыги». Вот что можно расслышать среди их блевотины:
- Если вы откроете справочник переписи населения этого региона за 1886 год, составленный императорским ведомством в Петербурге, то узнаете, что Сухумский край входил в Кутаисскую губернию…
Это – абхазам и их защитникам. Выходит, Потёмкин не разделает идей насчёт исчезновения наций? Когда как. Потому я и вычитываю у него существеннейшие суждения, что он ставит любую конкретную проблему (скажем, кавказскую) в нетривиальный геополитический контекст, позволяющий… нет, не «спорить до хрипоты», а думать дальше.
- Когда начался развал СССР, на юге страны была создана Горская федерация народов Кавказа. В нее вошли Адыгея, Карачаево-Черкессия, Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия и Абхазия. Вот вам абхазская пятерня на флаге. (Это говорится всё в том же бомжатнике – Л.А.) Новому образованию, если бы оно удержалось, необходима была внешняя граница - для контактов по морю с исламским миром: рядом Турция, Сирия, Египет, Ливан, Алжир, Тунис, Марокко. Вот почему десятки тысяч добровольцев из этих республик участвовали в войне с грузинами: за отделение от Грузии, чтобы потом начать войну за отделение от России. Первым «абхазским батальоном» командовал чеченец Басаев... Несколько месяцев спустя Басаев со своим «батальоном» развязал войну с Россией. Но Россия не только простила абхазам предательство, а стала раздавать им гражданство и душить православный грузинский народ по «территориальному спору» с абхазами!
Не буду и здесь «спорить до хрипоты», ибо я понимаю Потёмкина: он родился и вырос на Кавказе. И он – эксперт по этой части.
Кстати. Кто будет развязывать национальные узлы? Особенно, если Америка не сумеет обеспечить национальные интересы Грузии? Европейское сообщество?
Ответ:
- Что такое Европейское сообщество? Если ослабнет внешнеэкономическая направленность ЕС и экспорт сократится хотя бы на двадцать процентов (не будем называть страшную цифру в тридцать, а то и более процентов), то внутри ЕС станут возникать баррикады.
Ну, вот, что-то родное…
Да простит мне читатель выкусывание этих проблем из текста романа: больно уж изюм хорош. Но хватит. Оставляю за рамками разговора вопрос о том, что делать с курильщиками (до того, как выйти на пенсию и впасть в мизантропию, Семён Семёнович Химушкин был классным советским биологом: он «разложил на молекулярном уровне несколько культур и обнаружил, что в шиповнике присутствует ген, препятствующий появлению нитрозаминов. Доказал, что сам никотин совершенно безвреден, даже предложил производить никотиновые конфетки - с 0,1 процента никотина, - чтобы снимать табачную зависимость у заядлых курильщиков»).
Оставляю соблазнительнейшие для неофитов подробности быта новых россиян, например, частное подслушивание («необходимая техника: миниатюрные камеры, вмонтированные в плинтус, в орнамент изголовья кровати и в бачок унитаза, записывающие звуки и голоса высокочувствительные устройства, проделанные с помощью дрели специальные ходы, чтобы не упустить ни малейшего шага и шепота»). Или – указания, которые даёт олигарх своему помощнику, готовясь к переговорам с неуступчивым партнёром: «Доставь электрический столовый нож, капли в нос, десяток полотенец, лейкопластырь, скотч, десять тысяч долларов, а у двери усади врача скорой помощи со служебным чемоданом». Кстати, о чемодане: «Вы по его весу можете определить, сколько денег принёс заявитель?». Или – о сервировке: «Какие сыры подавать к винному столу: итальянский «Пармезан», французский «Рокфор», грузинский «Сулугуни» или швейцарский «Эмменталь»? А какой прикид в моде у шикующих тусовщиков? «Приличными по размеру бриллиантами украшают нынче ноги и обувь»…
Всё! Баста! Ни слова больше про конкретности нового русского бытия!
Перехожу к тому художественному целому, в какое связаны все эти частности.
Связывает их – общая идея, или «основная концепция», каковая должна быть у всякого крупного мыслителя. Есть она и тут:
«У Алексея Лосева - платонизм, у Циолковского - космизм и вечность, у Вернадского - живое вещество и ноосфера; музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона - экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара... Моя же муза - скандал в собственном сознании. Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться? Брызнуть слюной, пособачиться?»
В другом варианте основная идея выглядит так:
«В современном мире существует несколько основных концепций мировосприятия: религиозная, экономическая, коммунистическая, приоритета силы и бессознательного «либидо». Я же предлагаю разбудить в сознании человека нечто совсем иное, по-моему мнению, наиглавнейшее: фантазию не обремененного культурой свободного разума. Человек обязан позволять себе абсолютно всё».
Разумеется, «абсолютно всё», что говорится, - говорится не от автора, а от того или иного действующего лица: ткань романа – сплошь монологи героев. Но меня не покидает ощущение, что героям роздана некая всеобъемлющая мироконцепция: ожидание подступающей катастрофы человечества, дошедшего до стадии биологического вырождения вследствие безумств вывихнутого разума.
Эта мироконцепция расчленена по лицам. Сначала надвое. Носители скрупулёзно выписаны по внешнему контрасту: потёртый невзрачный пенсионер-бедняк Химушкин, который про своё презрение к человечеству помалкивает, предпочитая плевать на него в глубине души, и – наглый олигарх Гусятников, который про своё презрение орёт на всех углах и всякому возражающему затыкает пасть стодолларовой купюрой, а если противник весомый, - то чемоданом, набитым теми же купюрами. Контраст этих фигур носит, я бы сказал, инструментальный характер, так что, перекидываясь аргументами, они понимают правила общей игры и даже говорят друг о друге: «Кто из нас сумасшедший? Он или я?»
Спор этих «апокалиптических гвардейцев» таким же методом перечисления доводов переносится на другую пару: красавица-студентка Анастасия – против инженера-мизантропа Дыгало. Здесь грядущее перерождение человечества обсуждается в плане операциональном: красавица (в духе присно-почивших «шестидесятников») призывает собеседника к любви и надеется, что человечество выздоровеет в силу внутренних потенций, а инженер призывает её к ненависти и жаждет решить проблему человечества, поскорее оное уничтожив.
В результате красавица прекращает спор и сходит с дистанции, инженера выкидывают на помойку, олигарха съедает тигр, к которому тот, дразня, влез в клетку, а пенсионер остаётся со своей ностальгией по временам, когда он скрещивал рапс с горохом.
А автор что думает?
Интересный вопрос, - как любят говорить, выгадывая время для ответа, нынешние мастера культуры. А автор наблюдает эту картину, доводя безумства героев до абсурда. И поскольку безумства действительно абсурдны¸- с первой строки романа автор предусмотрительно отступает в тень иронии. В эпиграфе – Ницше:
«Необходимо очень много моральности, чтобы быть безнравственным в утонченной форме».
В романе об «отмене человека» действительно «очень много моральности» В перевёрнутом виде. С точки зрения нормальной логики это классическое литературное сумасшествие. Поначалу даже чудится в монологах Химушкина Гоголь с его Поприщиным. Потом возникает Достоевский с «Записками из подполья». Дальше понимаешь, что Достоевский здесь заложен во всём объёме: с бунтом твари дрожащей, с программным бесовством и с неизъяснимым мороком русской всеотзывчивости (неразборчивости? невменяемости? неисправимости?).
Конечно, от Достоевского – эти огромные бредово-безостановочные, без абзацев, внутренние монологи, в которых мысль кружится, идя по своим следам и кусая собственный хвост, а я, читатель, заряженный на реакцию «от противного», вдруг обнаруживаю, что дикие суждения героев вовсе не противны моему собственному здравому смыслу, а будучи дважды перевёрнуты (на голову и обратно на ноги), вполне согласуются с отлично увиденной реальностью, которая прячется в щелях общей конструкции (и побуждает к тем плодотворным читательским контактам, с которых я начал статью).
В соответствии с заветами Достоевского (и с современным общим желанием отыскать, наконец, русскую идею) предметом раздумий Потёмкина становится русское самосознание.
Для начала – уличная сценка:
«Ну, например, вообразите, что на тротуаре возле кучи мусора вы встретили на улице российского города развалившегося храпящего пьяницу (экзаменует нас Химушкин).
Что вы сделаете, что сделаю я сам, встретившись с таким житейским сюжетом? Я осмотрюсь, чтобы выбрать моему земляку местечко поудобней, подтащу его туда, положу под голову газетку ли, коробку или листья березы и, уверенный, что ему теперь еще лучше стало, пойду дальше своей дорогой. И так поступят большинство из наших граждан... Но представьте себе ту же картину на улице английского городка: что произойдет там? Одни пижоны, заткнув нос, пройдут мимо; другие перейдут на противоположную часть улицы, третьи — сплюнут, четвертые усмехнутся, про себя подумав: как прекрасно, что до этого они не дошли, пятые — вызовут полицейского, и так далее. Вот как велика разница. Может сложиться впечатление, что живут на земле два совершенно разных биологических вида».
Два вида: европеец и русский.
Прослеживаем контраст:
«Нужен ли нам такой рафинированный вкус, которым гордятся европейцы? Их изысканные манеры, возведенные в ранг интеллекта? Как держать вилку? Как открывать рот? Пить ли по глотку? Тьфу! Ой, не наше это, дело, господа! Совсем не наше! Бурлящий самыми разными идеями, бунтующий разум - вот русская стихия обитания! Кто мы без него? Европейцы! А хотим ли мы этого? Нет, господа, ох как не желаем… Никакие там чувственные химеры - нравиться публике, испытывать вкус лангустов, отмечать красоту прически, изящные линии женского тела, наслаждаться ароматом сигар, аплодисментами в мою честь - меня абсолютно не интересуют».
То есть, сведя европейский образ жизни к вопросам ножа и вилки, товарищ Химушкин этот образ жизни отвергает.
У меня же готово вырваться тривиальное замечание, что цивилизация хотя и пришла в Россию в принципе – «благодаря всемирному потопу», но как-никак – через Европу.
На каковой тезис товарищ Химушкин отвечает немедленным антитезисом: от нас в Европу тоже кое-что идёт! «Как изменится европеец в России?.. Над этим главным делом надо ох как поработать. Чтобы ни в коем случае не мы изменились, они должны стать русскими, зажить в нищете, без протестного самовыражения, без желания выходить на демо, без потребности жить в роскоши, с капиталом, с философией глобализма, среди мировых брендов, евро, долларов. Да, тут у нас, у русских, новых забот станет по горло! Ведь надо поменять ментальность у семисот миллионов! Дух захватывает! Но мы уже по истории знаем, что у нас, чем круче задача, тем больше шансов ее выполнить».
Задача действительно крутая: заставить европейцев зажить в нищете. Вдруг получится?
«Если еще оставшийся на российских просторах мятежный дух не будет изведен европейским параличом, то начнется формирование человека по моему (Химушкина – Л.А.) образу и подобию, с русскими ценностями существования. И нагромождение непреодолимых трудностей в самом себе станет главным инструментом развития человека… Нездоровая европейская ментальность к тому времени погибнет, никому не придется действовать ножом (и вилкой? – Л.А.), спускать затвор Калашникова, выводить из ангаров гусеничную технику или распылять отравляющие газы: сам инстинкт жизни заставит их измениться. Да, они наша противоположность! Мы чудаки и мечтатели, скандалисты и любители выпить покрепче, разгильдяи, но гениальные изобретатели. Они - моралисты, считающие, что ложь может быть священна, потребители, готовые купить и продать любого, добродетельны, но в меру. Они всё делают по строгому расписанию, по заведенному распорядку. Если угощают - то по счету, если любят - то по брачному контракту, если ненавидят, то дозированно, по определению суда... Когда мы отстегиваем нищему, то убеждены, что даем милостыню самим себе, когда они жертвуют обездоленному, то тешат себя чувством собственного превосходства. Мы - паломники хаоса, вседозволенности и разгула, единственная наша цель - неограниченная власть империи духа. Они - опекуны порядка, отчимы почтительности, высокомерные прокуроры и безжалостные судьи нашего внутреннего мира. Мы относимся к ним уважительно, с респектом, они к нам - со снисхождением, как богатый дядька к осиротевшему, обездоленному родственнику. Делу и любви мы отдаем себя полностью, они долго размышляют о целесообразности поступка и почти всегда материально выигрывают в долгосрочном раунде. Так вот, между этими двумя традициями продолжается и набирает силу молчаливое соперничество. Если мы победим, то мало кто услышит музыку победы, если они одолеют нас, то звуки фанфар оглушат вселенную…»
Итак, что такое «мы»?
«Мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом… Нам, русским наслаждаться жизнью сам Господь запретил… Наш удел – сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах… Вот такой я чудак (это уже не Химушкин исповедуется, а Гусятников – Л.А.) …готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься.
Они-то с радостным убеждением единогласно признают меня сумасшедшим. Ну, кем еще может быть богатый русский со своими надуманными, не имеющими никакой деловой пользы экспериментами? А может, я и есть такой... wo kanlai feng kuangde. (С китайского: «Видимо, я сумасшедший»).
Если помните, Семён Семёнович и Иван Степанович выясняли: кто из них сумасшедший? На всякий случай я напоминаю читателю, что все идеи, высказываемые в романе Потёмкина от имени того или иного действующего лица («сумасшедшего») на всякий случай надо вымерять от противного. Но я думаю, что сумасшествия во всём этом мало, и русский космос высвечен с позиций здравого смысла. Потому он и воспринимается как хаос, что точка отсчёта здравая. Потому и стал миллионером Иван Степанович, что в высшей степени соображал, что делает. И говорит он вполне трезво и с сознанием дела:
«Русский человек не способен на жизнь среднего класса, на законопослушание. Игры воспаленного разума не позволят ему вести образ жизни европейского середнячка. Нам крайности нужны, страсти великие… Русская рулетка постоянно соблазняет роковым выстрелом нагана: быть или не быть Ивану Гусятникову?... Перережу всех на мелкие кусочки… Воистину, ужасное есть предтеча прекрасного, а Россия - страна не для господства разума, а полигон разнузданной страсти!»
Простите, это уже не господин Гусятников. Это гражданин Дыгало говорит. А может, зэк Проклов, убивец и маньяк. Тут интересно не распределение ролей, а общий мотив. Та почва, которую пашет мировой Разум. Та печка, от которой он, Разум, танцует. Или та печка, в которой выпекается данный пирог. Штудирование Достоевского не прошло даром этим товарищам, господам и гражданам: картина русского духовного сознания воспроизведена в романе Потёмкина со знанием дела и в грубом соответствии с исторической реальностью. В грубом – потому что в законническом, то есть с упущением такой неизъяснимости, как благодать (если говорить языком времён митрополита Иллариона, грека, пытавшегося понять русских). Потёмкин иногда щеголяет китайскими словесами (иногда итальянскими); я думаю, это оттого, что чувствует он необходимость перевести русскую невнятицу на какой-то другой язык, или включить какой-то другой язык в систему отсчёта. Иначе не выбраться из тёплого, бездонного русского болота. А выбраться – мучительная задача, единственный путь спасения от нависшей катастрофы.
Итак, можно ли вспахать русскую почву плугом европейского Разума? Ну, хотя бы в порядке умственного эксперимента? Сделав Закон точкой отсчёта при созерцании этих беззаконных комет среди расчисленных светил?
Иммануил Кант помогает Потёмкину поставить такой эксперимент.
Звёздное небо высится где-то над нами, иногда изумляя нас красотой (точнее, не нас, а Настю, красавицу, за которой гонится в это время очередной отечественный секс-вырожденец).
Внутри же нас – Закон (который на каждом шагу подменён или профанирован русской душевной непредсказуемостью).
Однако со времён великого кенигсбергского умозрителя прошло два века – с Освенцимами и Майданеками, газовыми камерами и блицкригами, - так что впору заменить Закон его Отрицанием (не удержусь от того же каламбура: надо очень верить в Закон, чтобы пробовать его отменить).
Тут помогает другой великий немец - Хайдеггер. Если классическая философия исходила из того, что сущее – есть, то Хайдеггер, потрясённый гекатомбами ХХ века, меняет точку отсчёта:
«Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?»
Прикованный к этому «наоборот», Потемкин с последовательностью, аккуратностью и методичностью начинает доводить свой художественный эксперимент до закономерного конца.
Если уж спасать человечество от вырождения, то слабых – уничтожать! Падающего – толкнуть! (Вот и ещё один великий немец пригодился, с его антиморалью). «Дать пощёчину всему человечеству!» «Изощрённо наказать человечество!» (Вы помните, что все эти проекты – игра «от противного», они должны нас провоцировать... так поддадимся же провокации). Униженных и оскорблённых – не жалеть! (Достоевский по-прежнему рядом). «Способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека…»
Стоп! Я не ослышался? Сверх-человека?! Ну, знаете, пока игра идёт на территории Мальтуса, я это ещё могу выдержать: людей слишком много и т.д. – Но на территории герра Розенберга – не могу). «Если у эмбриона потенциал мозга минимальный, айкью ниже 50 процентов, - беременность прерывается». «Если возникнет сверхчеловек, его интеллект, надо предполагать, составит как минимум 250 айкью»… «Русский человек, наконец, должен научиться считать!»
Как неисправимо русский человек, я начинаю суеверно пятиться от этой эфтаназийно-селекционной математики и оказываюсь в родимом болоте, из которого изначально и невзначай выкачана благодать. А раз так, лучше это болото доосушить.
На осушенном участке ставится эксперимент: волею господина Гусятникова возрождается крепостное поместье времён Очакова и покоренья Крыма. Выстраивается с новым русским размахом в сотни тысяч долларов (или там евро) и с пунктуальностью, исключающей наше разгильдяйство. В результате получается зона, в которой бараки логично разделены по категориям: барак патологических убийц, барак гомосексов, барак чревоугодников, барак продажных писак (сподобились! – Л.А.). Все извращения доведены до наглядности: хрустят откушенные конечности, скользит блевотина, хлюпает секс: коллективный и индивидуальный, на арене, на подоконнике…
Умолкаю. Возможно, господин Гусятников полагает себя в этих сценах наследником Рабле (в смысле масштабности отправлений), но я бы отнёс его к созерцателям пороков, изваянных Шемякиным близ Москвы-реки, и к почитателям сорокинско-пелевинской струи современной словесности. Я такие вещи не анализирую. Хотя признаю, что на нынешнем рынке они имеют спрос.
Мне-то, как можно догадаться, не спрос интересен, а генезис.
Я подозреваю, что такая гиперреалистичность – не что иное, как попытка скомпенсировать умозрительность эксперимента. Проговорился же один из героев, что затеяно всё это «для потехи ума». Заквашено тесто на умственной игре. Пирог печется с целью утолить голод познания.
«Как будет эволюционировать гомо сапиенс»?
Не знаю. На запредельные темы я не решаюсь полемизировать ни с господином Гусятниковым, ни с товарищем Химушкиным, ни с герром Дыгало. Это за рамками моей компетенции.
В рамках же моей задачи – я в высшей степени понимаю отчаяние умного и наблюдательного человека, который, чтобы справиться с грязевым потоком нынешней реальности, устроил себе (и читателям), как он хорошо сформулировал, - «дерзновенный праздник извращённого разума».
"Независимая газета" - "Экслибрис" №198 20 сентября 2007 года.