В какие бы игры ни играла литература – а она это делала всегда, в последние же десятилетия особенно рискованно, нередко на грани самоуничтожения – в ней все-таки остается область безусловно серьезного, и связана она прежде всего с мыслью о человеке и мире. Насколько глубокой, в каком направлении развиваемой, какие художественные формы принимающей – зависит от миросозерцания автора и его способности продумывать такую мысль и выражать ее в слове. Но во всяком случае предъявляемая автором в тексте умственная и нравственная работа должна быть подлинной, а не имитированной. Здесь требуется правда личности и ответственность суждений.
Мысль последнего романа Александра Потемкина вполне серьезна и объявлена в заглавии: «Человек отменяется». Провозглашено решительно и окончательно; и если человек действительно отменяется, то, видимо, отменяются и все дальнейшие рассуждения о нем. Принадлежащее автору заглавное утверждение и порученные персонажам дела и речи обнаруживают намерение сказать о человеке последнее слово и вынести не подлежащий обжалованию приговор.
Намерение не новое. Критика человека в его природных и общественных проявлениях родилась вместе с самосознанием, и с тех пор антропокритицизм и в философии и в литературе образовал целое направление. Беспощадно бичуя не пороки, а весь род человеческий, Тимон Афинский стал одной из знаменитых фигур греко-римского мира, отразившейся в многочисленных рассказах, и даже язвительные насмешки Аристофана не могли лишить ее парадоксальной привлекательности. Марк Антоний, как пишет Плутарх, под конец жизни следовал взглядам и поведению Тимона. Лукиан Самосатский подхватил его инвективы и изобразил Тимона в своем «Мизантропе», через полторы тысячи лет Шекспир обновил и возвысил эту фигуру, придав ей трагические черты. Но и помимо последователей Тимона, помимо воплотивших его образ писателей, тотальная уничтожающая критика человечества никогда не знала недостатка ни в энтузиастах, ни в жизненном материале, ни в изощренных формах обличения.
Если английская линия ее создала, начиная со Свифта, литературную традицию суда над человечеством, то немецкая линия, более короткая, но и более жестокая в своих последствиях, дала у Шопенгауэра и Ницше такое оправдание мизантропии, опровергнуть которое интеллектуальными средствами никому не удастся.
Понятны моральные причины такой критики. Однако есть в ней какое-то безудержное, до сладострастия доходящее стремление срывать с человеческой природы все сотканные культурой покровы, раскапывать те ее слои, где таится возможность вырождения и самоистребления человека. Что же это? Потребность познать человеческую природу до дна, подвергнуть ее пытке, смерти, наконец, чтобы очистить от скверны? И потому «всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья»? И в этом – «бессмертья, может быть, залог»? Да, может быть; тут приходится только верить.
Ревизия человека продолжается два с половиной тысячелетия, и роман Потемкина – очередной ее акт. У меня нет оснований не доверять подлинности этого документа. Стоило бы, пожалуй, «в документе сем сделать иные исправления» – «немного бы в слоге» поправить, как заметил Тихон об исповеди Ставрогина. Но в материале, взгляде, итогах есть правда автора – в пределах его опыта и миропонимания.
Он движется все тем же неизменным путем: сомнение в человеке, испытание его, приговор, наказание. Часть пути поручено пройти Семену Семеновичу Химушкину, персонажу из современной городской норы, «усиленно сознающей мыши», чье ближайшее родство с антигероем «Записок из подполья» очевидно и придает ему еще большую литературную и идейную убедительность.
Его пространные монологи, то охватывающие всю нынешнюю цивилизацию, то впадающие в «терзание ран собственного я», затрагивают множество тем, которые нас остро беспокоят и требуют выражения. От них приходят в возбуждение наши публицисты, телеведущие, одноразовые писатели, Химушкин смакует их не спеша, на разные лады. Замечателен его Drang nach Westen с гротескным «безумством национального превосходства»; и ведь, нужно признать, между шаржированными у него чертами Европы проглядывает реальная ее драма. Под изображением же главного западного продукта – «среднего европейца» – не без злорадного удовольствия подписался бы Константин Николаевич Леонтьев, чье сочинение об этом продукте было недавно переведено и опубликовано в Германии и вызвало нешуточный скандал.
Пребывание Химушкина в оболочке зерна могло бы уподобиться безысходным кафкианским «превращениям», если бы оно не разрешалось прорастанием этого зерна и не открывало витальную перспективу в замкнутом до сих пор пространстве. Возникшие в сознании-существовании персонажа мотивы жизнепорождения имеют и метафизическое значение, возвращая нас к евангельской параболе о падшем в землю зерне. О том же напоминает скользнувшая между строк мысль, что комфорт «лишает человека основного – страдания»; здесь намечена большая тема: новая жизнь дается только ценой страдания и умирания жизни прежней. Однако тема не выходит за пределы эпизода, хотя отклики ее различимы в судьбах других героев.
Сквозного в романе развития эти мотивы не получают. Сначала их заглушают фантазии Химушкина о создании нового «трансгенного человека» с целью переделки мира и полной его гармонизации; под конец он отрекается от всякого «человеководства» под влиянием нового замысла – освободить разум от бремени телесной природы и перенести его на электронный носитель.
Впрочем, все замыслы и фантазии персонажа остаются в сфере его внутреннего «скандала», освещаемой авторской иронией. Вместе с тем, из своей норы Химушкин ведет подкоп под человека, разрывая природные и социальные основания, на которых складывался вид Homo sapiens. Возведенный гуманизмом в степень высшей ценности, у Химушкина этот вид вызывает недоверие и желание отменить или радикально изменить его. В этом направлении он действует в своем воображении, «теоретически». А практически действует Иван Степанович Гусятников, неотделимая от Химушкина и недостижимая для него форма существования – «богатый коммерсант, меценат, красавец». Ему, обремененному несметным капиталом, всевластному, не признающему границ и запретов, поручено пройти вторую часть пути к отмене человека.
Он пытает людей соблазнами, унижением, страхом, уверенный в ничтожестве человеческого рода и одновременно – в необходимости некой будущей гармонии, недостижимой без насилия. Захваченные им социальные высоты далеки от вершин, с которых проповедовал Заратустра, созданные им пыточные камеры оснащены не столь изощренным инструментарием, как у создателя «Жюстины» и «Жюльетты», тем не менее обоим кумирам современных мыслителей Гусятников отдал дань в программе для себя: «Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, над этим уязвленным существом. Я ощущаю не просто безразличие к его страданиям, не яростную жестокость по отношению к окружающему – нет, тут саркастическое надругательство над всем чисто человеческим».
Испытывая в пороговых ситуациях других, Гусятников хочет испытать и себя. Он требует найти ему человека, перешедшего последние пределы человеческого, чтобы сравниться с ним: «Очень уж хочется знать: чего такого я сделать никак не смогу? На что не поднимется рука? Где граница во мне человеческого?». Для того же он устраивает эксперимент над собранными в Римушкине «крепостными»: «Хотелось понаблюдать, какой у человека слой человечности? Сколько он стоит, какова цена его ломки, сколько шагов от нее до ярости, до смертных грехов, до звериной ненависти». «Ему захотелось по-новому унизить себя и человека вообще, превратить его в марионетку собственного взбалмошного сознания», В конце концов все чудовищные затеи Гусятникова ведут к вполне предсказуемому итогу – к самоуничтожению: он вновь убеждается, что «человек – это полное дерьмо, он не заслуживает никакого уважения. Я говорю не только о тебе или о вас, но прежде всего о самом себе. Вот почему я так хочу ненавидеть и презирать самого Ивана Степановича Гусятникова». Отдать себя на съедение тигру – последнее, что ему остается.
В этой линии романа, изобилующей психологическими и физиологическими гиперболами, переходящими подчас в навязчивую игру воображения, немало общего с нынешней литературой, которая любит играть с мотивами ненависти к человеку, насилия, антропофагии.
На монструозном древе человеческом, взращиваемом в романе, возникают два ростка совсем другой породы: Настя Чудецкая и таджик Каюлов. Если остальные ветви и плоды насыщены соками вырождения и погибели, то в этих двоих, и только в них, живы и активны духовные силы, делающие человека человеком. Чудецкую свободная душа и умное сердце, вероятно, выводят к иным жизненным горизонтам, которые автор сделал недоступными для остальных персонажей, но которые тем не менее существуют как историческая реальность. Каюлов, ставший объектом экспериментов Гусятникова, обнаруживает такую веру и волю, что заставляет последнего опешить.
Поняв, что Каюлова ему не сломить, Гусятников оставляет его и на время довольствуется той тривиальной мыслью, что «у каждого из нас исключительно своя дорога», что сам он каждую минуту разный, что никаких общих мер и абсолютных ценностей у людей нет.
Мизантропическая практика этого персонажа прекращается как-то внезапно, скорее всего за исчерпанностью материала и идей. Действительно, при самом изощренном воображении поле подобной деятельности все-таки ограничено, далее каннибализма и суицида оно не простирается.
Зато далее развертывается теоретическая деятельность: свободный интеллектуал Виктор Петрович Дыгало доводит идеологию отмены человека до приговора и, уже на последней стадии сюжета, написанной в стиле фэнтэзи, приводит приговор в исполнение. До встречи с Химушкиным он верил человечеству как обычный российский интеллигент, затем он понял, что человек должен «устыдиться своего присутствия на Земле» и «начал наступление на род человеческий», намереваясь изгнать его «из эволюционного цикла развития, с поверхности Земли вообще. Нужен ли тут официальный приговор? От кого? Кто спросит? В современном мире нет ни одной великой личности…». Такой личностью стремится стать сам Дыгало и берет на себя «мучительное бремя» «сотрясти своим деянием все их нынешнее здание со всеми их пороками и смертными грехами! Согласен, будут слезы, но они очень скоро высохнут, начнутся угрызения совести – зато качественно изменится внутренний мир человека. Мне же ничего другого и не нужно! Именно для этих целей я хочу совершить нечто ужасное!»
Таким, в сущности, и должно быть завершение гуманистической идеологии, к тому и должен прийти настоящий интеллигент-гуманист с его двухсотлетними притязаниями занять некую сверхисторическую позицию и улучшить человечество. И если он этого не признает и не делает, то лишь из-за ограниченности ума или из страха. Иногда и из лукавства. Итак, ревизия человека продолжается. И это, как не парадоксально, обнадеживает. Мы не в состоянии отторгнуть мучительнейшую, но и необходимейшую часть бремени человеческого – самосознание – «бессмертья, может быть, залог».